Николай Студеникин - Перед уходом
Обзор книги Николай Студеникин - Перед уходом
Николай Михайлович Студеникин
Перед уходом
(Авторский сборник)
Главпочтамт, до востребования
(Повесть)
…Молодость! Мой сапожок непарный!
Марина Цветаева1
Город, завод, сердитый мастер, общежитие с придирами-вахтершами у входных дверей — все это осталось позади, почти забылось. Поздняя и дальняя электричка ломилась сквозь ночь. Часовая и минутная стрелки на всех исправных и заведенных часах сошлись на миг у цифры 12: пятница кончилась, суббота началась. Вот так вот, незаметно и безвозвратно. Андрейка спал, причмокивая во сне. Наташа согрела ладонь под мышкой и сунула ее в пеленки — сухо ли? Там покуда было сухо. «Ах, Звездочка ты мой, — подумала она, готовая разреветься в голос. — Кровиночка ты моя, родненький!..»
Толкнув, со стуком раздвинув половинки стеклянных дверей, в вагон из темного и дымного тамбура проник франтоватый усач. Он зорким взглядом окинул пассажиров, с ходу дал свою цену каждому, приблизился к подходящему и, учтиво наклонясь, что-то молча показал ему — вытряхнув из черного надорванного пакета. Кажется, фотографии. Впрочем, Наташа отвернулась: нехорошо лезть в чужие дела. Подходящий — толстяк в соломенной шляпе, с тремя кошелками — взглянул, гулко захохотал, но потом, отнекиваясь, затряс складками жирного бабьего лица:
— Нет! Куда мне они? Что ты, милый, что ты?
А потом в вагон, весело переглядываясь и скаля зубы, вошли молоденькие рослые милиционеры в новой форме, оба рядовые, без лычек поперек маленьких погон. Они будили тех, кого сморила тяжелая дорожная дрема, и спрашивали, до какой остановки те едут. Завидев юных представителей власти — один из них еще ни разу не брил усов, — толстяк в соломенной шляпе с дырочками пошлепал своего мрачного соседа по колену:
— Мил человек, не спи! Милиция!
Мрачный разлепил веки, буркнул:
— Вижу. Мне до… — он назвал станцию.
«Ой! Как и мне!» — с легким испугом подумала Наташа: уж очень этот парень был насуплен и небрит — классический бандит с большой дороги!
Следом за милицией, вновь заставив пассажиров завозиться, в вагон гурьбой ввалились контролеры. Их железнодорожная форма была привычна глазу и потому казалась невзрачной. Контролеров сопровождал дружинник в штатском, с повязкой на рукаве, обернутой для сохранности в целлофан. Билетов они проверять не стали, сели в уголок под застекленную и обрамленную схему дороги и принялись смеяться над анекдотами, которые рассказывал им дружинник, прикрывавший щербатый брызжущий рот ладонью. Храня на лице невозмутимость, он досказал конец одного анекдота шепотом, с оглядкой. Женщина, единственная среди контролеров, под дружный смех мужчин замахнулась на него своей планшеткой. Но не ударила. Мужчины захохотали еще пуще.
Неожиданно мигнул свет, погас и снова загорелся вполнакала. Вагоны резко сбавили ход, содрогнулись и потащились еле-еле, будто электрическую тягу подменили… нет, не лошадьми даже, хотя где-то и сказано, что тень лошади всегда бежит перед локомотивом, не мохноногими спокойными битюгами с сельскохозяйственной выставки, а волами, лениво жующими на ходу, — и не было никого, кто властно прикрикнул бы на них: «Цоб! Цобе!» — или как там положено торопить их помимо кнута и плети?
Наташа прильнула к темному стеклу и сквозь свое смутное отражение в нем разглядела могучих теток в желтых грязных жилетах и платках по самые брови, медленно проплывающих мимо. Тетки, будто монументы, стояли на высокой насыпи, опираясь кто на многозубые вилы, кто — на ломик, а кто — на лопату-грабарку. Неизвестно на что повешенный, ярко светил фонарь.
— Балласт подбивают, — сообщил дружинник контролерам. — Им сегодня срочно «окно» давали — днем, с двенадцати до часу тридцати, а сейчас, видно, опять. Промоины с весны остались. Погуляла, похулиганила здесь вода. Два звена поменяли, на сто третьем километре — стрелочный перевод…
Контролеры, люди причастные, понимающе закивали.
«Тоже работка тяжкая у людей, — подумала Наташа, отворачиваясь от окна, и заглянула под дешевые машинные кружева, в сморщенное личико сына. — Ночь-полночь, а ты вставай — ехай! Или «едь» надо правильно говорить? «Езжай»? Но на свежем воздухе хоть, не как у нас в литейном… Тебе-то, Звездочка, так не придется! Ты-то офицером станешь у меня…»
И, прикрыв глаза, Наташа живо представила себе, как в комнату, в ее комнату, собственную, которую она когда-нибудь да получит же в городе, входит с улицы Андрейка, сын. Он уже большой красивый мальчик с аккуратным беленьким чубчиком на лбу и в черной ладной форме тонкого сукна — суворовец, брюки навыпуск, алый лампас, такого она однажды видела — гулял, чинный, с девочкой в городском сквере. А сама она, Наташа, будет такая солидная… в темном платье с треном. И Наташа почти воочию увидела иллюстрацию из «Огонька» — портрет великой актрисы Ермоловой кисти художника Серова, — вот такой она примерно и будет в тридцать лет.
А дружинник, пряча улыбку, настаивал:
— Ну, братцы, чем? Шевели мозгой! Чем вагон с сеном отличается от вагона с младенцами?
— Да не знаем мы! Не томи! Чем? — переглядываясь, будто дети, вразнобой спросили благодушествующие, заранее готовые посмеяться контролеры, и не хотелось верить, что именно эти люди всегда столь безжалостны к безбилетникам: добро бы только штрафовали, высаживали, а то срамят!
Дружинник выдержал паузу, а потом, убедившись, что внимание слушателей накалено до предела, надул щеки и скороговоркой, как о чем-то, что само собой разумеется, выпалил:
— Вагон с младенцами нельзя вилами разгружать!
Иным дар речи дан напрасно. И никто не засмеял. Никто! Наоборот: зашевелились, заерзали виновато. Кто-то кашлянул, кто-то отвернулся.
— И-эх! Олух царя небесного! Молчи уж! — одна за всех сказала женщина-контролер и, глазами указав на Наташу, сидевшую через две скамьи от них, вздохнула и отвернулась.
Наверное, и сама — мать. Хорошо понимает, каково это. Дружинник увял, поник, похож стал на проколотый шилом детский мячик. Наташе, которая, конечно, все прекрасно слышала и поняла, почему-то стало его жалко. Ведь видно было, что он не очень уж и молод и не совсем трезв сейчас.
Скорость продолжала оставаться черепашьей. Просто душу выматывала такая езда! Наташа забеспокоилась: ей предстояло еще пересесть на последний автобус, а тот мог уйти, не дождавшись электрички. Шоферу же все равно, есть ли у него пассажиры за спиной или их нету… Когда их нет, ему даже лучше: быстрей домой попадет. Жалуйся на него потом, ищи правду.
— В Японии, между прочим, — сказал толстяк в шляпе, ни к кому в особенности не обращаясь, — в Японии поезда носятся пятьсот километров в час! Это я понимаю!
Он, видно, издергался не меньше Наташи.
— Ну, брат, это ты приврал! — Дружинник воспрянул духом. — Пятьсот в час не выдержать никакому полотну!
— Да нет, я сам лично читал, — заволновался толстяк. — Журнал «Техника — молодежи», я сыну выписал прошлый год. Именно пятьсот, можешь проверить! Между Токио и этим… как его? — Толстяк беспокойно завозился.
«Город Осака…» — едва не подсказала ему Наташа.
— Не кипи попусту, — осадил его мрачный парень, его сосед. — Ты же не в Японии!
Повеселевший дружинник развернулся к ним и упер руки в широко расставленные колени.
— На Октябрьской дороге, если хотите знать, — с сознанием собственного превосходства заявил он, — на самой старой нашей дороге, которая строилась еще при Первом Николае, ведутся опыты. И давно. Ну, триста в час — это я еще допускаю. Но — по прямой дороге, брат, — он издали, будто шпагой, ткнул длинным пальцем в толстяка. — Строго по прямой, без закруглений. И — триста, а не пятьсот!
— Ага, а если монорельс? — возразил ему кто-то из контролеров, больше, конечно, для того, чтобы показать, что и он вот, возражающий, недаром столько лет железнодорожную форму носит, что и он разбирается кое в чем.
— Монорельс — да, тут я не спорю, — мгновенно сдался дружинник. — Не Копенгаген! Монорельс — совсем другое дело. Ты еще скажи: самолет! А знаете, почему у нас колея шире, чем, допустим, у немцев или во Франции?
— Да уж знаем, знаем! Сто раз слышали! Надоел! — отмахнулась от него своим планшетом женщина-контролер. — Скажи лучше, когда зубы вставишь? Летит от тебя… во все стороны! Если тебе денег жаль, в кассу взаимопомощи приходи. Так и быть, десятку на бедность выделим безвозвратно!
Дружинник ковшиком поднес ко рту ладонь:
— Не в деньгах счастье! Деньги — навоз: сегодня — нет, а завтра — воз. Время не выберу — вот в чем дело. Это прихожу я раз в дорбольницу нашу, шинель снял, поднимаюсь на второй этаж, а зуботехник наш, ну, этот, толстый, чернявый такой, он как раз кабинет запирал…
