Владимир Некляев - Лабух
— Как вас, знаю, — ответил я Сергею, чтоб он сильнее старался свести меня с Потапейко, и тут до меня еще одно дошло: а зачем стараться?.. Что это даст, если над Потапейко начальствовать Красевич станет?.. Ничего не даст. Потапейко сделает не то, на что настарается Сергей, или кто угодно, а то, что прикажет Красевич.
— Как я знает, — гадливо скривился Крабич. — А уговаривает…
Я видел, что уговорить Крабича почти невозможно, но и отступиться не мог… Борец Крабич был мне нужен, с ним в паре — это не одному, он заслонит меня, прикроет… Одним вопросом: «А почему Крабич на сцене?» — прикроет.
— Я не предлагаю тебе агитировать за Красевича, — сказал я как можно безразличней. — Будет концерт, выйдешь, стихи прочитаешь, как сто раз читал, и все. Что здесь такого?..
Крабич наклонился ко мне, дохнул луком.
— Ты кого за дурачка держишь?.. И думать не думай, чтобы я в говно вступил! Даже за золото.
— Он подумает, — сказал брат–мильтон.
Алесь фыркнул.
— Ага… Может, ты за меня думать будешь?
— Что и делаю! — пристукнул брат кулаком по столу. — Вот же в семье нашей выродок!.. Голову человеку проломил — и хоть бы раз к нему в больницу зашел!
Не раз, видно, они об этом говорили… Я поддакнул брату.
— В самом деле… Бананы бы занес.
— Жид не обезьяна, — сказал Крабич.
То же самое Ростик говорил. Близки они в чем–то, жиды с националистами…
Крабич спросил все же:
— Как там Ростик?..
— Выкарабкивается… Я ведь объясняю тебе, что не в Ростике проблема. Неужто не понимаешь?
— Понял бы, если бы в нем проблема была. А так он скажет, если даже до суда дойдет, что без претензий — и все. И зачем мне говно банановое есть?.. Чтоб с тобой на пару? Чтоб ты не один ел?..
Крабич не дурак, угадал — и я не стерпел, сорвался.
— Ты чуть не убил Ростика! Ни за что, из–за дурости своей, из–за мозгов отпитых! Человека, который нянькался с тобой, спускал тебе все: как же, Крабич гений! А где ты гений? В хате при брате? Ты подумал хоть раз, на фиг ты Ростику сдался? А я с Ростиком не просто дружу, я вместе с ним на жизнь зарабатываю! И как уговорил его не писать заявление, так могу и отговорить!..
Докрикивая, я жалел уже, что кричу… Крабич лишь убедился по моему крику, что уел меня, и протянул насмешливо:
— А-а… Ну, отговори…
— Зря вы так, у вас ведь дружба давнишняя… — сразу насторожившись, встал на сторону брата–поэта брат–мильтон. — Я же сказал: он подумает…
— Ты сказал — не я сказал! — отрезал Крабич. — Давай шахматы расставляй, втроем в шахматы не играют…
Меня выставляли с давнишней дружбой, как Лидию Павловну с пыльным фикусом.
— Свинья ты, Алесь Александрович… — поднялся я, не ожидая, пока пальцем на дверь укажут, на что Крабич сказал тихо, будто самому себе:
— Свинья — не сука.
— А я, значит, сука?.. — зашипела из тайной норы, из того, что было скрыто, недосказано, выползла из темноты, блуждавшей меж нами, закрутилась на пыльном фикусе змея обиды. — Мы столько лет вместе… мы дружили… пили, гуляли, песни писали… я из грязи, из блевотины тебя вытаскивал — и сука?.. И сейчас пришел вытащить — и сука?..
Наверное, они оба заметили, как змея мне горло сдушила…
— Пришел и иди себе, если не пьешь… — походил хоть и не назад, но и не вперед, в сторону сделал ход Крабич. — Знаешь ведь, что не терплю я, когда пью, а рядом рожи трезвые!.. Так и кажется, что или менты, или провокаторы.
Тут он снова угадал — причем, про нас обоих — и змея за хвост сама себя укусила. Мне сдавило, ломануло виски…
— Где ты видел трезвых ментов?.. — спросил брат–мильтон. Он уже не знал, что сказать, чтобы мы вконец не разругались.
— Вытаскивая, вытаскивай… — подался еще чуть в сторону Крабич. — А шипеть на змеелова без толку.
Брат встал.
— Может, воды?..
Водки давно уже налил бы…
— Что с тобой?.. — заволновался Крабич. — Да садись ты, сиди, хрен с ним со всем и с ними всеми…
Я вдохнул поглубже, выдохнул — малость отпустило… На какой–то момент показалось, будто голова вскипела, а тело застыло в ледышку. Непросто сукой быть…
Больше десяти лет назад, на тридцатилетие, Крабич надписал мне книгу, которая называлась «Бог змеелова».
«Идя, иди. Остановившись, стой.
Покидая, покидай. Возвращаясь, возвращайся.
Живя, живи, умирая, умирай,
А пия,
Пей!..
И всех, кто покинул,
И тех, кто вернулся,
Посылай далеко, дальше и дальше, глубже и глубже,
И еще дальше, и еще глубже -
До самой–самой
Ебени матери…
Твой кровник Крабич».
Я сказал тогда: «Так ведь кровник — кровный враг», — и Крабич спросил: «А ты мне кто?.. — И обнял, когда я книгу отшвырнул. — Язык учи кровный. Живи, у нас не Кавказ…»
Сквозь ломоту в висках я словно бы заново вспомнил, на кого обижаюсь без толку и с кем бессмысленно собачусь… Послав Крабича к той самой матери, я оставил его на брата. Посидят, подопьют еще и о чем–то столкуются, шахматисты. Страх тюрьмы в Крабиче, как он ни выпендривается, сидит. Тюрьма — ебени мать, а не мамка родная.
Или пусть Крабича посадят, зачем мне его уговаривать? И — душа моя в блядях! — уговаривать на что?
XII
У меня полон город жен, любовниц, а одной из них под рукой не оказалось — и идти, спешить ночью некуда и не к кому. Разве что Дартаньяна вывести нужду справить…
Что–то делать нужно с Ли — Ли, что–нибудь придумать… Пропадая, Ли — Ли, пропадай… А не звони: «Тебе неинтересно даже, куда я девалась?..»
Поламывало в висках — змея еще покусывала сама себя за хвост — и домой меня повело не обратной дорогой через вокзал, а мимо жандармерии — вдоль жилых домов полка внутренних войск. В одном из этих домов, пока после развода с Ниной разменивалась квартира, снимал я комнату у знакомого жандарма. Крабич меня с Мартой жить к себе не пустил. Я попросился к нему, а он отказал… Потом по–соседски, как ни в чем не бывало, приходил к нам чуть ли не каждый день пить, ужинать… Марта не все понимала…
Не все понимал и жандарм. Квартира у него была служебная, квартирантов держать ему не полагалось. Он, получалось, на казенном имуществе незаконный доход имел — и кто–то на него настучал. Скорее всего, кто–то из его коллег, из тех, кто хотел и мог занять высвобожденную квартиру, а жандарм почему–то решил, что настучал Крабич, который ему не глянулся, с которым у него однажды дело даже до мордобоя дошло… Ничего мне не сказав, жандарм договорился со своими, чтобы подловили Крабича пьяным, отволокли в кутузку и дознались, он ли настучал… И Алесь признался, что он… Хоть и не стучал… Разумеется, не стучал, зачем?.. да и не водилось за ним такого, — но признался. Ему врезали раз по ребрам, два по почкам — и он оговорил самого себя.
Разборки из–за этого устраивать он не стал:
— Себя самого — не кого–то.
И я так считал, а Марта думала не так, иначе.
— А какая разница?.. Себя даже хуже. Все изверги во все времена того и добивались, чтобы человек прежде всего на самого себя наговорил. Дальше проще…
— Методику карательную постигаешь, — попробовал пошутить жандарм, с которым Крабич пришел мириться. — Недаром немка…
Крабич беспомощно, беззащитно, потому что защищаться нечем было, взглянул на Марту и промолчал, отвернувшись… И вдруг набросился на жандарма, с которым пришел мириться:
— Марта не в шутку сказала!.. Не пошутила немка!..
И они покатились по полу…
Когда мы выселялись от жандарма, Крабич все же предложил пожить у него. Марта отказалась наотрез.
С кем поведешься, од того и наберешься — и от Крабича я не только нуков его, но и еще кое–чего набрался. Крабич утверждал, что стоит заниматься только тем, чем не стоит заниматься. Что никому не нужно — и чего сам от себя не ждешь. Чтобы схватиться потом за голову, тупо качать ей взад–вперед и пытаться постичь непостижимое: ну что ж это такое я утворил?..
Повернув к дому, в котором жили мы когда–то с Мартой, я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка у двери слева.
К двери подошли, помолчали. Глазка в двери не было. Я помнил: дверь была такая тонкая, что глазок не врезать.
— Кто там?.. — спросил женский голос. Не старушечий и не девичий — женский. Настороженный, но не смятенный, не испуганный.
— Простите, это квартира Шалея?
— Какого Шалея?..
— Дмитрия Викторовича. Он жил тут…
— Когда?
— Лет пятнадцать…
— Это давно… Давно тут воинские квартиры были. Теперь городские.
Если пятнадцать лет для нее давно, стало быть, ей не больше тридцати.
— Так теперь не живет?..
— Здесь не живет… А так где–нибудь живет, наверно…
— Вы его знаете?
— Нет. Мужу от работы квартиру дали…
