Владимир Некляев - Лабух
— Российская империя, нынешний Советский Союз, только в привычной проекции Гаусса на вершине мира лежит и над всем миром нависает, — чуть ли не носом тыкал меня Крабич в ту необычную карту. — А на самом деле, как в проекции Менделеева, вовсе даже нет…
— Но и что? — не постигал я смысла того, во что носом тыкал меня Крабич. — Нарисовать можно в любом ракурсе.
— Картография — наука, а не живопись, — морщился на меня, как на недоделка, Крабич. — Менделеев — ученый, он выбирал не самый выгодный ракурс, а хотел точности. Европа, так Европа, Азия, так Азия. Вышло, что Азия… Потом и Блок писал: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…» А азиатская страна — это прежде всего азиатский способ мышления. Пугачевщина, маниловщина. Идея веры и жертвы, которая с европейским практицизмом никак не стыкуется. Разве только надуманно, искусственно. Или насильно… И Беларусь отколется от России по этому стыку, возвратится к европейскому способу мышления и повернет к своей истории.
Я опять не взял в толк.
— А чем Азия хуже Европы?
Крабич взбеленился.
— Ничем!.. Только она Азия. И Россия со своей азиатчиной как извечно Европу дурила, так и будет дурить!..
Мне подумалось тогда, что за такие географические исследования он неизбежно окажется, как и его отец, в самой, что ни на есть, Азии… А вот же нет: сидит в том же доме на том же стыке…
Дверь в ту половину дома, которую занимал Алесь, была настежь, и через сени видно было, что он не один — с братом–мильтоном. Ну, может, оно и к лучшему: мне что в Европе, что в Азии нужны теперь свои менты.
Братовья — понятное дело: вечер, Европа, погода шепчет — сидели и пили. Заодно играли в шахматы.
— Кому здорово, кому херово, — гостеприимно отозвался на мое приветствие Крабич, который звонил мне вчера утром и просил помочь — Закуску принес?.. У нас жрать нечего.
Брат поднялся.
— Я скакну к себе, пошарю в холодильнике.
— Сиди, Сяржук, — остановил его Крабич. — Шарили уж, чего вышаривать… Шахматами загрызем. Конем вот, или слоном — столько мяса деревянного.
— Я не пить, Сергей, — сказал я брату. — По делу.
— Пить — это и есть дело, — ногой подвинул табуретку Алесь. — Садись… И Сяржук, а не Сергей!.. Сколько тебе вдалбливать, что у белорусов свои имена, а не москальские!..
— Белорусскому менту и москальское имя не за падло, — сказал брат–мильтон.
— Тогда и фамилию смени, — буркнул Крабич. — Крабичевым запишись. Или Крабинсоном, если такой хитрый…
Брат на это ничего не ответил, лишь плечами, как на вздор, слегка пожал, и Крабич, бывший явно не в настроении, перекинулся на меня.
— Ну, с чем приперся? Амнистия мне?..
— Пиздец тебе, а не амнистия, — сказал я, садясь, и спросил у брата. — За попытку преднамеренного сколько дают?..
Брат–мильтон ответил, не задумываясь.
— Сколько захотят…
— Не уговорил, значит, жида? — с той же наглостью, но с наглостью озабоченной, спросил Крабич.
— Ростик не при чем, не писал он никаких заявлений. Шигуцкий дал ход твоему делу.
— Тогда воистину пиздец, — поднял и поставил пешку, не походив, брат–мильтон. — Шигуцкий — сила.
— У тебя конь под боем, мудила! — ткнул пальцем в доску Крабич. — Падла… А парились вместе, пили… — И подвинул ко мне стакан. — Будешь?
— Нет.
— Нет, так нет… — Алесь налил самому себе и, не приглашая брата, выпил. — Выходит, зря я Ростику затылок прошиб, Шигуцкому надо было…
Брат взглянул на него и недовольно покачал головой. Вряд ли из–за водки… Он был, показалось, на моей стороне, и я спросил:
— Вы следователя Потапейко знаете?
— Шапочно. Мы в разных службах.
— А знаете кого–нибудь, кто с ним близко знаком?
— Можно найти…
— Поищите… Надо бы встретиться с ним через кого–то из своих, чтобы с доверием…
Я, разумеется, думал о себе, вдруг пригрезив какой–то шанс в том, что Потапейко, которого гэбэшники, забрав у него дело, отодвинули в сторону, мог и обидеться. И наверняка обиделся… А уж кто–кто, а он точно знал, что Игоря Львовича я не убивал.
Сергей думал о брате.
— Если за этим Шигуцкий, так все без толку… Что в милиции, что в прокуратуре от одной его фамилии дрожат.
Крабич загрыз водку луковицей, целиком здоровенную луковицу без хлеба сжевал — и хоть бы поморщился, или слеза бы у него проступила…
— Ты чего на «вы» к нему, к менту поганому?.. На хрен вообще он в ментах мне приснился, если помочь не может!..
Сергей походил конем.
— Если бы не я, ты б давно уже сидел. И шах тебе от моего коня под боем…
Они совсем не похожи были друг на друга, эти братья, брат–католик и брат–гугенот. Для меня куда лучше было бы, если бы Сяржук был Алесем, а Алесь Сяржуком.
— Красевич тебе приветы передавал, — сказал я Алесю.
— Пошел он… Сучий потрох.
— Что так?.. Он ведь признался тебе, что любит националистов.
— Зато я не люблю.
— Кого?
— Националистов!
Тут даже брат–мильтон диву дался.
— Вот те раз!.. А как себя любил.
Крабич отошел королем.
— Себя я люблю, кто меня еще полюбит? И есть за что… А их за что любить?.. Во власти были — сдали власть! Беларусь просрали! Вольную просрали Беларусь! Вновь швырнули под москалей — и разбежались, как крысы!
Он просто бежал мне навстречу…
— Ты ведь с ними был… — начал я, но Крабич не дал договорить.
— Ну и что, что с ними! А с кем было быть? Это в стихах поэт один, как волк, а в жизни нужно быть хоть с кем–то! С братом, с тобой, или еще с каким говном!.. Чего я в этом говнистом Союзе писателей?
— Потому что сам говнюк, — сказал брат. — Снова шах тебе.
— Правильно, говнюк! — вдруг согласился Крабич. — И еще — чтобы с кем–то быть, хоть с ними… Вас в милиции учат в шахматы играть?
— Говнюков учат бить… В милиции больше националистов, чем в народном фронте.
— Да?.. Откуда? Из говна?..
— Оттуда, откуда все… Но нас числом поболей. Сто двадцать тысяч. А народный фронт ваш выйдет в три тысячи на улицу и вопит: победа!.. Один против сорока.
— Подсчитал?.. Раньше в сто тысяч выходили…
— Так раньше мы и не били вас, не замечал?.. Милиция — сама сила, поэтому силу понимает.
— Мат тебе, — смахнул Крабич фигуры с доски. — И не пизди.
Сергей собрал шахматы.
— До конца играют, если уж берутся… До результата. А ты, да все вы, раз — и фигуры с доски. С говняной властью не играем… Ну, и не играйте.
— Я поэт, — снова налил себе Крабич. — Сам с собой играю… Тебе такие игры и не снились. Игры желаний!.. Э, да что говорить с тобой…
— Сплю спокойно, — отодвинул шахматную доску на край стола Сергей. — Мент любой власти нужен. Не то, что поэт.
— Да я в сто раз им нужнее, чем ты! — взвился Крабич. — Только хрен я им дамся!..
Сергей налил себе.
— Ты уже дался… За пролом головы и при национальной власти срок, и при антинациональной. Посадят — и сидеть будешь.
— Слыхал? — призвал меня в свидетели Крабич. — И это брат говорит…
Он нагло нервничал… Если его посадят за Ростика, никакой игры из этого не сделаешь. Ни национальной, ни антинациональной. Посадят — и сидеть будет.
— Ну и сяду, — выпил Крабич. — Бей жидов, спасай Расею… Тьфу!..
— Может, и вам?.. — еще спрашивая, уже налил мне Сергей. Я чокнулся с ним: снова дружеский круг…
— Красевич через Шигуцкого обещал помочь вашему брату. Если брат ему пособит.
— И в чем пособлять этому пидару?.. — только тьфуком закусил Крабич. — В пидарских забавах?..
— В выборах.
— Вместе с тобой?
— Вместе со мной.
Крабич вылупился на меня.
— Ты что, охренел!?.
Иной реакции от него я и не ожидал, но рядом был брат–мильтон, сказавший рассудительно:
— О Красевиче я слышал от своих… Из него нового министра нашего мастерить собираются. И если он возьмется…
— Министра? — переспросил я. — Внутренних дел?..
— А что нам до внешних… — выпил Сергей. — И тут же проявил собственный интерес. — Вы как Красевича знаете?..
«Как лох» — едва не ответил я брату–мильтону. Поскольку все еще думал, что как раз Красевич лох, если соглашается идти на выборы ради провокации, а значит, под раздачу…
Не в депутаты его на выборы запускают, а в министры. Только не сразу, потому что — кто Красевич?..
Никто. Пешка.
Можно, конечно, и никого министром назначить, такое бывало, но не очень смотрелось… Кто? Откуда? Почему?.. Поэтому лучше в фигуры пешку провести — и шум–гам выборный, да еще со скандалом, для этого самое то…
Заодно с провокацией.
Не все чушь, что чушью кажется… И, тем не менее, иной у Панка интерес какой–то, не этот — что ему до Красевича? Гэбисту до мента…
— Как вас, знаю, — ответил я Сергею, чтоб он сильнее старался свести меня с Потапейко, и тут до меня еще одно дошло: а зачем стараться?.. Что это даст, если над Потапейко начальствовать Красевич станет?.. Ничего не даст. Потапейко сделает не то, на что настарается Сергей, или кто угодно, а то, что прикажет Красевич.
