Владимир Некляев - Лабух
Я пил кофе и любовался, не мог не любоваться новой, вдвое прекрасней той, которая пришла ко мне два часа назад, женщиной. Не сторонней и не близкой, случайно моей. Мне везет на случаи, это факт. Как факт и то, что Зоя — женщина не просто красивая. Зоя вдвое умнее своей красоты, и она может мне помочь…
— Хочешь сказать, что от этого хорошеют? — отложила зеркало Зоя. — Я и сама заметила, у тебя не об этом спрашиваю.
Я едва сдержался, чтобы все не рассказать… После близости с женщиной такое бывает — вдруг, зарывшись в нее, почувствуешь себя слитным с ней, и неодолимо потянет тебя, как дым в трубу: открыться, довериться… Только мне и в этом доставало опыта, и ни разу не бывало так, чтобы, открывшись, доверившись, я не пожалел потом, что не сдержался.
С той же Ниной… Я рассказал ей — как раз после близости — об Анне Возвышенской, которой не видел… О слепоте любви, о высоте, полете — про все, даже про шарфик сказал. Я раскрывался, чтобы доказать Нине, что во всем перед нею искренен, душой, как и телом, наг — и нет у меня тайн от нее… Пытался объяснить, что все то, что открылось мне с Анной, теперь нашлось в ней, в Нине… Что оно как бы по небу пролетело и перекинулось на нее…
Шарфик Нина выкинула, а меня достала… По сути, с этого и начался наш путь к разводу.
— Ты хочешь помочь мне, Зоя?
— Я всем нам помочь хочу. Тебе, Ли — Ли, себе…
Ну, если так Ли — Ли помогать…
— Найди Лидию Павловну. Под Москвой есть Дом ветеранов сцены, она там должна быть. Узнай, где это, и найди.
— Больше ничего?
— А что еще?.. Из–за чего–то же она боялась, что в доме пистолет найдут. Из–за чего?
Зоя приподняла брови, словно удивившись, что я до сих пор не понял, из–за чего?..
— Об этом я и хотела вместе с тобой подумать.
— И что мы надумаем?.. И зачем нам думать, если она сказать может?
— Могла бы, так сказала бы, не сбежала…
Тоже правда.
— Я в ловушке, Зоя… Не знаю, как выскочить. Единственный выход — найти того, кто убил Игоря Львовича. Никто, кроме меня, искать не станет.
Зоя все еще смотрела на меня, словно чему–то во мне удивляясь и размышляя, говорить ли теперь то, что собиралась сказать. Осторожно наклонив чашку с кофе так, что капля из чашки в блюдце капнула, спросила:
— А к кому ты меня посылаешь?..
Она спросила — и я понял, о чем она спросила, и Зоя не остановилась:
— Лидия Павловна убила.
А я за умницу ее держал…
— Терпением переполнилась, последняя капля… кап — и не выдержала.
Лидия Павловна верхушку фикуса срезать не могла — фикусу больно…
— Я полжизни знаю ее, Зоя! Она ночевала у меня, мы спали в одной постели с Дартаньяном! Игорь Львович — ее единственный сын, каким бы он ни был — единственный! А ты кофе в блюдечко капаешь: Лидия Павловна убила!
— Ты и с Лидией Павловной?.. — изумленно и, если мне не показалось, даже ревниво взглянула Зоя…
Нет, правду д'Артаньяну сказал Атос.
— Ты сделаешь то, о чем я тебя прошу?..
Зоя вытерла пальцем каплю на блюдце и облизала палец.
— Сделаю… А Дартаньяна куда?
— Дартаньяна я посмотрю.
— И пистолет посмотришь?
— Зоя…
— Что Зоя?..
— Я спрячу…
— Зачем она его прятала?
— Не знаю. Для того и прошу тебя поехать, чтобы узнать.
— А сам?
— Что сам?
— Поехать…
— Сам не могу.
— Почему?
— У меня дела.
— Какие?
— Разные. Разных дел по самое горло!
— Ты чего кричишь?
— Кто кричит? Я кричу? Я не кричу!
— Кричишь! — Зоя вскочила, опрокинула чашку с недопитым кофе и, забрызгав платье, снова села. — Поцелуй меня…
У нее раздувались ноздри, она покусывала губы… То, чего ждала Зоя полжизни, теперь приходило, возвращалось к ней едва ли не каждые полчаса… Если так и дальше пойдет — мне недолго жить. Можно не волноваться о будущем.
— Только не кусайся… — поцеловал я ее.
— Не сюда… Хочу не здесь… Там хочу…
Отодвинув стол, я встал перед ней на колени, слизнул капельки кофе с платья, раздвинул и поднял, закинул на плечи не такие длинные, как у Ли — Ли, но более тонкие в лодыжках и покруглее, пополнее повыше, что называется бутылочкой, ноги — и поцеловал Зою там, где она хотела…
Она кончила сразу, как только я, поводя и покручивая языком в аккуратненько вылепленных, чуть припухлых губах ее вульвы, проскользил, проплыл снизу вверх во всей ее атласной глубине и, вынырнув, прикоснулся, приласкался к розовой, пульсирующей жемчужине — маленькой Этне, которую сам разбудил…
— Только не убей Дартаньяна, — сказала Зоя в прихожей, где Дартаньян завертелся у ее ног. — Он у Лидии Павловны единственный.
Циничной прикидывается — зачем?.. Этого добра во мне самом хватает.
— Он не Максим…
— И ты не Максим… — Зоя зарозовелась, вся розовой жемчужиной стала. — Извини.
Ли — Ли бы не порозовела…
Зоя копалась в сумочке, осматривалась в прихожей, делая вид, будто что–то ищет и не находит… Она и поцелованная ехать не хочет?
— Ты не хочешь ехать, Зоя?
— Не хочу, но поеду. А ты Ли — Ли найди…
Мы зашли в квартиру Рутнянских, я едва смог заставить себя порог переступить — так мертво пахло в квартире. Зоя переоделась в дорогу, как раз вечерние поезда на Москву начинали отправляться, а я в комнате Игоря Львовича спрятал пистолет. Только здесь ему быть — и ни в каком другом месте. И найти его должны, если искать будут, только здесь.
Посадив на поезд Зою, чмокнувшую меня на прощанье: «Ты смотри, Ли — Ли найди, возле нее чеченец какой–то крутится, на машине подвозит…» — я двинул пешком вдоль железной дороги на Грушевку. Идти от вокзала до Грушевки, чтобы переговорить с Крабичем, было недалеко.
Какой еще чеченец?.. Поль возле нее крутится… Хотя возле Ли — Ли кто угодно крутиться может.
Стежки–дорожки юности пылью не заносятся, трава вдоль их не жухнет. Остается только диву даваться, как разрываются, заканчиваются, не начавшись, новые, такие, казалось бы, нужные связи, а ниточки в юность — вроде бы и без нужды уже — звенят натянуто, не рвутся… Эх, мне бы жить–поживать да на Грушевке с Крабичем гимны писать!..
Давно я здесь не был… Длиннющий деревянный дом, который все сносить собирались, да так и не собрались, осел, глубже врос в землю, по углам подперся круглыми валунами и еще больше стал смахивать — с двумя тамбурами сеней посередине — на два сцепленных вагона. За те годы, которые он простоял, сколько народу в нем проехало, Боже ты мой!.. И я хоть и коротко, но весело в нем прокатился. С песнями, с песнярками… Девоньки, где вы?..
Впрочем, если повспоминать, так не только разгулом отзовется, не одними девоньками откликнется этот старый, вросший фундаментом в землю и до крыши заваленный книгами, дом на Грушевке. Крабич — не я, пацан деревенский. Крабич — горожанин, коренной минчанин из семьи потомственных интеллигентов, семьи с расстрелянным дедом и сосланным в Караганду, где он и умер в психушке, отцом. В этом доме я впервые услышал от наивных, как тогда мне казалось, людей, с которыми сводил меня Крабич, прекрасную сказку про прежнюю, могучую Беларусь, называвшуюся Великим княжеством Литовским, про ее победный путь от моря Балтийского к морю Черному, про славу ее великих князей и доблесть неустрашимых воителей…
— Легенда это… — говорил я Крабичу, наслушавшись его гостей, но не называя все же историю их миражной Беларуси сказкой. — Красивая, так почему не рассказать…
— Это украденная у нас история, олух! — раздраженно отвечал Крабич. — За легенды не расстреливают…
Довод был серьезным… И Крабич, и все, кто приходил сюда, как–то серьезно деревенели, если про Беларусь им говорили не то, что хотели они сами сказать.
— Пусть так. Только кто нам вернет ее, ту историю? Литовцы?.. Поляки?.. Русские?..
— Сами вернем. Заимеем свою, белорусскую державу — заимеем и свою историю.
— И когда это будет?
— Куда быстрей, чем ты думаешь…
Я о своей, белорусской, державе никак тогда не думал — ни быстрей, ни медленней… «Отмороженный» — думал я о Крабиче. Великий, могучий Советский Союз нависал на всех географических картах надо всем миром — и то, что было при моей жизни, будет, мне представлялось, и после меня, и всегда на веки вечные.
Крабич так не считал… Среди своих книг, старых и редких, он нашел для меня справочник по картографии. В книге той, больше похожей на альбом, была вклейка со странной географической картой, начертанной Менделеевым… Тем самым, который, оказалось, был не только химиком, периодическую таблицу придумавшим. Россия на карте той не так с востока на запад тянулась, как устремлялась с севера на юг, была преимущественно севером Азии, а не востоком Европы, которая заканчивалась на Беларуси.
