Иван Сажин - Полигон
Он снял фуражку.
— Звонил тебе на работу. «Ангел мой» сказала, что ты прихворнула. Вот и решил проведать.
— Спасибо, Алешенька. Ты не беспокойся. Говорят, собачья болезнь до поля, а женская до постели, — натянуто пошутила она и бледно улыбнулась. — Полежу немного и пройдет.
Он заметил, что ей трудно стоять, и тотчас уложил ее в постель, озабоченно спрашивая:
— Что это мы вздумали хворать?
Лицо ее неожиданно дрогнуло, она быстро отвернулась к стене, заставив его не на шутку встревожиться.
— Может, что-нибудь серьезное, да ты не говоришь?
— Нет-нет, я же сказала: ничего особенного.
Когда Аня повернулась к нему, он заметил настороженность, даже отчужденность в ее глазах. Ему стало не по себе.
— Хочешь, пойду в магазин, возьму продуктов?
— У меня все есть, — заверила она его. — Вчера ходила на базар, купила курицу, яиц. Колбаса еще есть, помидоры… Одной-то много ли надо! Может, ты хочешь кушать?
— Да нет, я не голоден.
В том, что Аня отвергала его участие, тоже была отчужденность. Казалось, она хотела, чтобы он ушел, не утомлял ее, не усугублял того, что безмерной тяжестью лежало на душе.
— Но я бы хотел помочь тебе, — молвил он расстроенно.
— Не надо, Алешенька. Теперь ничем не поможешь… Она снова отвернулась, и на этот раз уже не могла сдержать слез. Он участливо подсел к ней, стал гладить ее темноволосую голову, вздрагивающие плечи под цветастым домашним халатиком.
— Успокойся, родная, успокойся…
Какое-то тягостное предчувствие родилось в нем. Оно пришло вместе с подозрением: «Может, у нее и впрямь что-нибудь серьезное, да она скрывает, чтобы не расстраивать меня?..» Вспомнилось, что во время последней встречи она была скучной, безучастной ко всему. Почти через силу старалась казаться веселой.
— Пожалуйста, расскажи, что случилось? — умоляюще попросил он.
Она вытерла лицо уголком покрывала, приглушенно обронила:
— Ничего… Видно, всему однажды бывает конец.
Эти ее слова, ее подавленное состояние и нежелание сказать, что с ней, подействовали на него крайне угнетающе.
— Но стало быть, что-то случилось, раз ты так говоришь!
Она подняла на него печальные, милые глаза, полные слез и упрека:
— Алешенька, ты что, пришел мучить меня?
— Извини. — Загоров расстроился. Он сухо сглотнул колючий комок, внезапно подумав: «Сделала аборт или что-то еще… Боже мой, какой ты деспот! Довел любимую женщину до того, что она скрывает от тебя свою беду. Это уже совсем плохо, братец».
— Голубушка моя, скажи, ты ничего не делала с собой? — спросил он с болью в голосе. — Ну, скажи…
Она тихо покачала головой: ничего.
— Что же ты тогда такая безутешно грустная?
Аня не обращала внимания на его слова, занятая тем нелегким, что терзало ей душу.
— Мне тяжело, Алешенька?
— Да от чего же?
Аня помолчала и вдруг горестно промолвила:
— Оттого, что расстаюсь с тобой.
Ревниво подумалось, что тут замешан кто-то третий. Но тогда она не лежала бы больная!.. Он старался не докучать излишними расспросами, видя, что это в тягость ей. После некоторого молчания она заговорила сама — слезно, надрывно:
— Вот поправлюсь немного, возьму расчет и уеду к маме. Я уже написала ей… А ты можешь вернуться в свою квартиру. По общежитиям-то не сладко скитаться. И разговоров не будет…
Это несколько успокоило Загорова. Значит, третий никак не замешан, и состояние ее здоровья не безнадежное. Теперь оставалось лишь понять, что же явилось причиной такого решения.
— Но ты могла бы и здесь жить, — осторожно заметил он. — Квартира есть, зарабатываешь неплохо. А чтобы подлечиться, возьмем путевку в санаторий. Я могу похлопотать…
Аня поднялась на кушетке.
— Когда б могла, осталась бы с великой радостью, — она запустила пальцы в его русые волосы. Ее темные агатовые глаза ласкали его. — Мне ведь тяжело будет без тебя, Загоречек мой…
В голосе ее была пугающая отрешенность. Он притих, понимая, что причина ее болезни — их отношения, что эти отношения не могут больше продолжаться и что она вынуждена прервать их. Но почему, почему?..
Его охватило отчаяние. «Надо узнать, насколько она больна», — мелькнуло в голове, и он сразу ухватился за эту мысль, как за возможное спасение рушащегося здания любви.
— Ты обращалась к кому-нибудь из врачей?
— Ты напрасно беспокоишься.
— Как это напрасно?.. Ты страдаешь, намерена оставить меня, а я не должен беспокоиться! Нет, Аннушка, так не пойдет. Ты должна все рассказать, и вместе решим, как быть. Ведь я же люблю тебя!
Казалось, она вот-вот поддастся на уговоры и все объяснит. Был даже такой миг, когда в ее глазах зажглась решимость ничего не утаивать. Но потом она опять печально опустила голову. Он обнял ее, стал целовать щеки и губы, солоноватые от слез.
— Аннушка!.. Ну, родная!.. Ради нашей любви, ради всего святого. Ведь все было хорошо, мы даже не ссорились серьезно… А помнишь, как вместе отдыхали и ты была такой счастливой! У нас это снова будет. Вот возьму отпуск и отвезу тебя к Черному морю. Окрепнешь, поправишься.
Хотел ободрить ее, а добился обратного: она легла и заплакала. Он трудно замолчал, дожидаясь, когда она успокоится.
— Скажи мне хоть что-нибудь, — тихо молвил он. Она снова покачала головой. Недоумение и какой-то тайный упрек угадывались на ее лице.
— Нечего мне сказать, Алеша. Как решила, так и будет. Живи счастливо. — Губы ее дрогнули. — И не сердись на меня, пожалуйста.
Говорила нежным, почтя умоляющим током, однако он чувствовал, что она осуждает его. За что? Никогда не наталкивался на такое непреодолимое сопротивление. И мучительно думал, как помочь ей. Вид ее плох: не нужно особых познаний в медицине, чтобы понять это.
Забыв, что она не разрешает ему курить в квартире, достал папиросы, но тут же перехватив ее взгляд, снова спрятал их. Весь нахохлился, словно вглядывался в свою жизнь. Что виделось в ней? Вырос сиротой, семейных традиций не воспринял. Но о призвании, назначении человека думал много. И был счастлив, что выбрал профессию по душе, что не замыкался в одних рамках, что всегда старался достичь намеченной цели. Еще в Суворовском начал обливаться холодной водой, и хоть первое время простуживался и болел, однако позже закалился, окреп. На здоровье жаловаться не приходилось. В танковом училище много читал и это помогло ему стать образованным человеком. А вот в отношениях с любимой женщиной оказался профаном…
Притихла и Аня. Она и сама толком не знала, что с ней происходит.
— Неужели ты так и не скажешь? — повторил он свой вопрос.
— Нечего мне сказать, голубчик мой. То, что случилось, имеет отношение только ко мне. И потому я должна уехать.
Говоря это, она следила за ним тоскующими, покорными глазами. Нерастраченный запас любви и слепой страсти толкал ее к нему, но она удерживала себя. Почти суеверно подумала: «Если нам суждено быть вместе, то так и будет. Алексей сам поймет и решит. И тогда окажутся не нужными мои объяснения».
— Не переживай, Алешенька. И не будем об этом больше. — Ее горестный тон подсказывал, что расспросы не нужны: они ни к чему не приведут, а сделают лишь хуже.
В душе у него нарастало недовольство. Но сейчас нельзя ни говорить, ни показывать этого недовольства, можно все погубить. Наконец он поднялся. Сославшись на то, что надо кое-что купить для нее, вышел из квартиры.
Ходьба уняла смятение. Мысли начали выстраиваться в логической последовательности и уже напрашивался вывод: Аня была у врача, тот сказал ей что-то нехорошее, пугающее. А поскольку врач знает о причине ее болезни, то у него можно узнать, в чем дело. «В регистратуре скажут, у кого она была, и надо сейчас же зайти в поликлинику», — решил он, и шаг его стал стремительным.
Спохватился Загоров поздно: прием в поликлинике окончился, кабинеты были почти все закрыты. Он приуныл и, задумавшись, задержался перед выходом. Пожилая женщина в темном халате делала в коридоре влажную уборку. На позднего посетителя поглядывала с явным неодобрением.
— Простите, из врачей никого нет? — спросил он ее.
— Майже никого. Он тильки Нина Кондративна затрымалась.
Нина Кондратьевна — жена Одинцова. Серьезная, независимая женщина, под стать своему мужу. Загоров колебался: обращаться к ней или не стоит?
В то время, когда он уступил Ане свою квартиру, не обошлось без пересудов. Чтобы их пресечь, в кабинет командира были приглашены представители от жен-совета, в том числе и Нина Кондратьевна. Хоть и неприятно было объясняться в присутствии женщин, майор ничего не утаил. Выслушав, Одинцов поморщился, сказал:
— Не мудрили бы, Загоров. Живите по-человечески, раз вы любите ее и она к вам приехала.
На этом и заглохло. Да, видно, не совсем. «Теперь снова начнутся сплетни, — вздохнул он. — Ну и пусть. А узнать я должен!» Набравшись решимости, подошел к указанной двери, постучал.
