Лев Александров - Две жизни
Рядом с Суровцевым стоял высокий, немыслимо аккуратный и подтянутый офицер. Красивое лицо, спокойные голубые глаза. Хромовые сапоги начищены до блеска. Пилотка сидит почти прямо, лишь с намеком на легкий наклон к правому виску. На идеально, без складок заправленной гимнастерке гвардейский значок, ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Ворот гимнастерки с чистым подворотничком наглухо застегнут. В левой руке маленький чемодан. Не вещмешок, а чемодан. Офицер вытянулся, козырнул:
— Капитан Шерешевский. Очень рад.
Борис протянул руку.
— Лейтенант Великанов. Вы, товарищ капитан, меня ставите в неудобное положение. Не могу вас приветствовать, как полагается. Я, видите, не только без головного убора, но и без штанов.
Капитан улыбнулся, пожал руку. Пожатие короткое, сильное. Суровцев сказал:
— Ладно, Великанов. Меня лодка ждет. Вели кому- нибудь из твоих ребят яблок и слив получше отобрать. Там в лодке сумка лежит.
Уехал начштаба. Он никогда долго не оставался.
— Вас на Большой земле накормили, товарищ капитан?
— Накормили.
— Тогда устраивайтесь. Вы хотите в отдельном блиндаже или, может, со мной? У меня немецкий, просторный, со столиком, раскладушки немецкие, удобные. Четыре наката, так что снаряды и мины не страшны. Конечно, бомба прямым попаданием прошибет, но самолетов уже почти месяц не было.
— Давайте с вами.
— Вот сюда спускайтесь, не бойтесь, ступеньки крепкие. Моя койка справа. Я вам сейчас полку освобожу для вещей. Вы бы, товарищ капитан, хоть воротничок расстегнули. А то, может, пойдем искупаемся. Немцы вечером в полдевятого начинают, в девять кончают. Выкупаемся, поплаваем, отдохнете, часов в семь поужинаем, отметим знакомство. У меня есть, чем отметить. В двадцать два ноль-ноль ребята мне по телефону рапортуют, у нас нитка к каждой самоходке протянута, я доложу дежурному в штаб полка на ту сторону, и порядок. Хозяйство я все с утра покажу, плацдарм маленький, от берега до берега прогуляемся. Да вы, товарищ капитан, до трусов разденьтесь, здесь напрямую до реки ста метров не будет. Далеко не заплывайте. Метров пять от берега. Дальше простреливается. Да и течение посередине сильное, к немцам унести может, здесь недалеко.
Обычно Борис ужинал в блиндаже у разведчиков, но сегодня, пожалуй, надо посидеть вдвоем с капитаном. Выпили по стакану чачи. На Большой земле бесперебойно работал маленький заводик, гнали первоклассный самогон из прошлогодних виноградных жмыхов. Трехсменный круглосуточный пост охраны. Полк обеспечен полностью, соседям давали только по личному распоряжению Курилина.
После чачи капитан разговорился. Будто корсет с него сняли. Смеялся, расспрашивал Бориса о полковом начальстве, рассказал немного о себе. Оказалось — ленинградский студент, кончил два курса автодорожного, в армии — с начала войны. На два года старше Бориса.
— А почему только два курса? Что, не сразу после школы попали в институт?
Капитан сухо сказал:
— Так получилось.
О военном своем пути Шерешевский говорил скупо. Воевал сперва на севере, с лета сорок второго после лейтенантской школы — на Западном фронте. Был на Курской дуге. Несколько легких ранений.
— Везло, царапало только.
Перед сном еще выпили. Шерешевский предложил "на ты".
— Мы же студенты, а не офицеры. Не настоящие офицеры. Когда это студенты друг другу выкали?
Без пяти шесть, как всегда, Бориса разбудил дежурный связист.
— Пора, товарищ лейтенант.
Стараясь не разбудить похрапывающего Шерешевского, Борис быстро оделся (по утрам все-таки прохладно), в землянке связистов выслушал донесение комбата-3, старшего лейтенанта Мурыханова, командовавшего в эту смену четырьмя врытыми в землю боевыми машинами на передовой, тут же отбарабанил рапорт дежурному в штабе полка на Большой земле. Вышел на полянку перед блиндажом. Полянка не настоящая, месяц назад немецкими снарядами расчищенная… За Днестром солнце уже поднялось над горизонтом, и косые его лучи ласкали лицо, обдуваемое легким прохладным ветерком. Настроение — щенячье.
Почему, собственно? Вчерашний вечер? В первый раз за все годы в армии встретил человека, с которым можно и хочется разговаривать. То есть говорить научился со всеми, приятелей всегда полно, но на самом деле — три года одиночества. А здесь, вроде, можно заслонку открыть. Подожди, Борька, не спеши радоваться. Капитан этот, конечно, свой парень, разговор поддержать может, но насквозь не просвечивается. Что партийный — ничего не значит. Все офицеры партийные, да и самому Борису все труднее отговариваться.
Сунул голову в блиндаж.
— Подъем, капитан! Уже солнце во всю шпарит, скоро немцы утреннюю побудку начнут, надо искупаться успеть. Вставай, вставай, нечего! Сегодня будешь весь день с Малой землей знакомиться. Имей в виду, мы пехотными сортирами пользуемся, отсюда метров триста, азимут шестьдесят, если забыл — восток-северо-восток.
Вдоль берега до передовой полкилометра. Спрыгнули в ход сообщения. Молоденький лейтенант, комвзвода, сидевший на шинельной скатке у пулеметного гнезда, лениво поднял голову.
— Привет, Борька. Куда так рано собрался?
— Вот, познакомься, капитан Шерешевский, наш новый ППШ-1. Показываю Малую землю. А это лейтенант Веселов, пехота — царица полей. Сторожит неусыпно, чтобы немцы по глупости снова войну не начали. Их окопы параллельно нашим дугой метров в восьмидесяти- ста по всему передку проложены. Но уже давно тихо. Кроме утренних и вечерних получасовых концертов сутками ни одного выстрела. Такое неподписанное перемирие. Ладно, Александр Иванович, пошли дальше, а то к завтраку опоздаем. Ход сообщений вырыт на совесть, почти всюду в рост, так что можно не нагибаться. Кое-где, однако, есть халтурные участки. Так ты там голову все-таки наклоняй: перемирие перемирием, а вдруг какой-нибудь ретивый снайпер захочет лишнюю галочку на прикладе вырезать.
Через минут пятнадцать тупик.
— Здесь, Саша, придется по земле. Метров пять. Кто по-пластунски, кто пригнувшись. Сплошной камень. Когда рыли, лень было долбить.
Ногу на ступеньку, прыжком вверх. Слегка наклонившись, несколько неспешных шагов и снова в окопе. Обернулся. Посмотрим, капитан, что ты за птица.
Шерешевский уже наверху. Выпрямился во весь рост, посмотрел в сторону немцев и, словно нехотя, медленно прошел перемычку. Фанфарон!
Фруктовый сад кончился. На краю леса несколько врытых в землю самоходок и танк. За танком на расстеленных плащ-палатках перед большой землянкой человек десять молодых офицеров и солдат.
— Старшой, выходи, начальство прибыло.
Из землянки поднялся высокий худой старший лейтенант.
— Привет, Фазли! Какое мы тебе начальство? Знакомься, новый ПНШ-1, капитан Шерешевский. Комбат-3, старший лейтенант Мурыханов. Вы завтракать собрались? Нас покормите?
После завтрака пошли лесом. Собственно, по окопам Борис повел сначала только с тем, чтобы посмотреть, как Шерешевский тот кусок переползать будет. Саша, конечно, понял и марку не уронил. Некоторые сосунки бравируют по неопытности. Но этот, вроде, войну понюхал, глупое безрассудство от настоящей храбрости должен отличать. Значит, понимал, что испытание проходил: может ли рискнуть, страх преодолеть? Может. Для Бориса это было важно. Люди, не умеющие заставить преодолеть страх перед физической опасностью, теряющие достоинство и облик человеческий, вызывали в нем брезгливую жалость. Понимал, что они не виноваты, так устроены, но противно.
Дошли до явно обжитой поляны. Сколоченные из гладко обструганных досок столы под навесом, несколько больших палаток, бревна землянок аккуратно покрыты дерном, земля подметена. Проходивший быстрым шагом из одной палатки в другую офицер с папкой в руках козырнул, улыбнулся и кивнул Борису.
— Это Александр Иванович, штаб пехотной дивизии, а от силы один полный батальон наберется. Ты сюда из Одессы ехал. Небось техники и пехоты на той стороне хватает?
— Хватает.
— То-то и оно. А нам ничего не дают. Слава богу, немцы не рыпаются. Значит, к удару готовимся. Недолго нам здесь загорать. Ты меня подожди немного, я в эту землянку к дивизионному переводчику загляну, книжку поменять.
Через минуту выбежал, пряча на ходу в полевую сумку обернутую в газету книгу. Пошли дальше.
— Хороший парень. Он меня литературой снабжает. Я здесь "Майн кампф" прочел. А сейчас читаю Карла Мэя, уже четвертый роман беру. Слыхал? Любимый писатель Гитлера. Главный герой — немецкий искатель приключений в Америке. Защитник несчастных индейцев от жестоких империалистов янки. Пишет лихо, но довольно однообразно. Уже надоедает.
— А ты немецкий знаешь?
— Да. У меня мама в Германии училась.
— Ну, и как тебе "Моя борьба"?
— Муть, конечно. Примитивно. Такая смесь наглости, самолюбования, ненависти и сентиментальности. Но написано мастерски. Адресовано точно. Недаром он их всех, ну, почти всех, охмурил. Я в сорок втором многих немцев допрашивал.
