Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
Я вспоминаю мебель Никсона. Любимый диванчик коричневого бархата, на котором Никсон любил вздремнуть после ленча в «личном» офисе в старом здании администрации президента, за углом от Белого дома. Вспоминаю «вильсоновский» письменный стол, который Никсон попросил поставить в Овальный кабинет, думая, что им пользовался президент Вудро Вильсон, а получил он тот стол, что принадлежал бывшему вице-президенту Гарри Вильсону и в который по поручению Никсона в семьдесят первом году установили пять записывающих устройств. Этот стол, вернувшийся сейчас туда, где был раньше, в кабинет вице-президента в Капитолии, с тех пор служил Уолтеру Мондейлу, Джорджу Бушу, Дэну Куэйлу, Алу Гору, Дику Чейни и Джо Байдену. Понятия не имею, что случилось с «жучками», которые передавали информацию из стола в старую гардеробную в подвале Белого дома. Я оглядываю номер мотеля и думаю о насекомых всех видов, от «жучков» и до клопов. Последнее время в новостях говорят об эпидемическом росте количества последних.
– Супружеские визиты дозволены? – спрашиваю я.
– Это решает врач, – отвечает доктор Розенблатт, забыв, что врач – это он и есть.
Отметив, что в номере нет телевизора, я спрашиваю:
– А у Джорджа телевизор есть?
– В кампус телевизоры не допускаются. Но по пятницам у нас показывают кино.
– Дома у него телевизор в каждой комнате. Одиночество ему невыносимо. Даже в туалете ему нужно, чтобы с ним кто-то говорил. Вы знаете, что он руководил телесетью?
Розенблатт кивает.
Я продолжаю рассказывать о Джордже, все более воодушевляясь.
– Он изменил лицо телевидения. Джордж, и только Джордж создал такие программы, как «Твоя хреновая жизнь» и «Войны у холодильника», «На дороге – своя дорога», «Врачи без белых халатов». – Розенблатт, похоже, перестал слушать, и потому я вбрасываю пару названий, состряпанных на месте для проверки, вроде «Чем лечь с женой, так лучше лечь в могилу», – и Розенблатт механически кивает. – Вы не особенно увлекаетесь телевизором? – спрашиваю я.
– У меня его нет, – отвечает он. – И не было никогда. Хочешь стакан воды?
Это к Тесси.
– Теория «стакана воды» не про нее, ей бы практику миски, – отвечаю я, не сразу перестав придумывать названия. Отстегиваю поводок и начинаю доставать миску. Тесси тем временем находит туалет и долго, с удовольствием пьет из унитаза. – Так где вы медицину изучали?
– В Гарварде, – отвечает он.
– А здесь как оказались?
– Я специалист по электрошоку, – говорит Розенблатт. – Еще в школе лечил кота от приступов тревоги домашней электрошоковой установкой, которую с тех пор применяют в странах третьего мира.
– Там, в третьем мире, много случаев тревожности у котов?
– У людей, – поясняет он.
– Я и не знал, что электрошок до сих пор применяется.
– Он весьма популярен, – отвечает Розенблатт. – Триумфально вернулся после нескольких успешных случаев лечения лекарственно-устойчивой депрессии.
Что-то в голосе Розенблатта, произносящего «лечение лекарственно-устойчивой депрессии», мне напоминает рекламный ролик стирального порошка, когда этот порошок на глазах изумленной публики удаляет травяное пятно с джинсового колена. Теперь у меня электрошок и «Тайд» неразрывно друг с другом связаны.
– Понятия не имел, – говорю я. (И я действительно думал, что он всюду запрещен как антигуманный и, возможно, жестокий.) – Кстати, сколько стоит пребывание здесь?
– У вашего брата очень хорошая страховка.
– Насколько хорошая?
– Насколько есть.
– Куда отсюда уходят люди после, как бы сказать, окончания?
– Кто в другие программы пребывания, кто в переходные учреждения, а некоторые – домой.
– А в тюрьму – никто?
– Похоже, вы несколько сердитесь на брата.
– Есть малость.
– И хотели бы, чтобы он был наказан.
– Не думаю, что его можно наказать. Во всяком случае, так говорила моя мать.
– Правда?
– Да. Она часто говорила: «У твоего брата интересное свойство. Он может творить что хочет, потому что если его попытаешься наказать, ему плевать».
– Интересно. И вы думаете, это правда?
Я киваю.
– Он мало что воспринимает эмоционально, – говорю я. – Кстати, когда мы с Джорджем увидимся?
Я смотрю на часы – половина шестого.
– Доктор Гервин, определяющий лечение вашего брата, хотел бы прежде кратко переговорить с вами, а потом отвести вас к Джорджу. – Розенблатт вынимает напечатанное расписание и отдает мне. Потом еще одну бумагу – бланк отчета. – Если сможете, заполните это перед отъездом и оставьте на вахте. Всем отчетам присваивается балл, и нам за них начисляются очки – мили, которые можно использовать для поездок, скидки в магазинах, по другим услугам – в зависимости от балла. Я собрался на пробежку, – говорит он, глядя на Тесси. – Был бы рад взять с собой вашу собаку.
Я вспоминаю про его эксперименты с котом.
– Спасибо, но пусть лучше она побудет со мной.
Я возвращаюсь в главное здание, где в небольшой комнате встречаюсь с доктором Гервином. Такое совершенно безличное стерилизованное помещение, где уместно было бы подписываться на членство в фитнес-клубе или подавать заявление в военно-морской флот. Мы пожимаем друг другу руки, и он тут же брызгает себе на свои ладони антисептиком.
– Мне, наверное, тоже следует, – говорю я, стараясь, чтобы звучало небрежно. Он толкает «Пюрелл» ко мне, я наполняю руки пеной и быстро потираю их одну о другую. – Чертовски забавно.
Гервин похож на Стива Мартина: черты лица слегка резиновые, но выражение его одно и то же, будто он изучил себя в зеркале и решил оставить вот это: вполне толерантная, но безучастная улыбка. Так лучше всего.
Он вытаскивает конверт из плотной бумаги и устраивается за небольшим столом.
– Когда вы впервые обратились к психиатру? – спрашивает он.
– Я?
– Ну да, вы.
– Я не обращался. И вроде бы как не собираюсь.
– Вам не кажется странным: прожить такую долгую жизнь и обойтись без помощи?
– Не кажется.
– Ну, пойдем дальше, – говорит Гервин. – Половая жизнь.
По его интонации не вполне понятно, утверждение это или вопрос.
– Да, – отвечаю я.
– Как бы вы ее описали? Какого оттенка?
– Ванильного.
– Секс вне основных отношений? – спрашивает он.
– Нет, – отвечаю я, гадая, насколько ему известны события, приведшие к этому моменту.
– Проститутки?
– Мы про меня или про Джорджа? – спрашиваю я. – Можете честно написать в этой графе: «Реакция враждебная». Я готов помочь брату, но у меня есть право на частную жизнь.
– Да, частная жизнь есть у нас у всех, – соглашается Гервин, и интонация у него понимающая. – Проститутки? – повторяет он.
– Нет, – отвечаю я. – Когда я говорю «частная жизнь», это значит, что с вами обсуждать ее я не хочу.
– Как бы вы описали свою эмоциональную жизнь?
– Таковой не имеется, – отвечаю я честно. В этой области я сильно завидую Никсону: он умел плакать, его даже можно было плаксой назвать. И часто он открыто рыдал, скорее даже всхлипывал. – Я стараюсь избегать эмоций.
– У каждого из нас свои методы, – говорит он. – Если с вами случится что-то такое, что вам не нравится, если с вами кто-то обойдется дурно, что вы будете делать?
– Буду делать вид, что этого не было.
Джорджа мы находим на теннисном корте. Автомат кидает в него мячи, а тренер кричит: «Замах, удар, проводка».
– У него сильный удар слева, – говорит доктор, глядя в окно.
– Всегда был, – отвечаю я.
После занятия меня приглашают встретиться с Джорджем в раздевалке. Гервин берет Тесси, и я вхожу. Джордж стоит голый под душем, обращаясь ко мне с намыленным лицом:
– Тесси с тобой?
– Здесь, за дверью. Сюда я ее заводить не стал, она кафель не любит. У тебя отлично получается слева, – говорю я, завязывая разговор. Черт его знает, о чем я должен с ним разговаривать.
– Врачи говорят, я поправляюсь.
– Это здорово.
Я успеваю мельком подумать, понимает ли он, что находится не в каком-то профилактории для высшего руководства, а за решеткой в сумасшедшем доме.
– Скоро на ужин, – говорит он. – Ты остаешься?
– Да, я сегодня и завтра здесь.
Это несколько странно все, будто на свое тело со стороны смотришь. Его врачи послали меня в раздевалку увидеться с ним, пока он голый и плавает в чем-то вроде послеигрового кайфа, как следует сдобренного лекарствами.
– Я тебя тут оставлю, одевайся, – говорю я, готовясь выйти. Выхожу и встречаю Гервина, который передает мне поводок. С ним еще Розенблатт и тренер по теннису, они стоят и говорят друг другу, как это хорошо, что Джордж «снова в игре».
Когда из раздевалки выходит Джордж, Тесси, завидев его, изо всех сил натягивает поводок. Джордж приседает перед ней, отклячив задницу и расставив руки, – игровая стойка. Собака ведет себя возбужденно, но подозрительно-осторожно. Джордж валится на траву, начинает кататься на спине, болтая руками и ногами в воздухе. Собака ведет себя так, будто рада его видеть, но знает, что он псих. У меня отношение такое же: настороженно-оптимистическое.
