Вторжение - Гритт Марго

Леся усмехнулась:

– Как видишь, миссию я провалила.

Наконец она взглянула на меня, по крайней мере, в ее очках я увидела свое отражение.

– Я не хотела тебе врать.

– Но говорить правду ты тоже не хотела?

– Не хотела.

– Понимаю, мы же просто соседи.

Я все-таки сказала это. Вслух. Прозвучало по-детски, я почувствовала, как щеки снова теплеют. Я могла бы бросить ее здесь, на детской площадке, и сбежать, но Леся остановила:

– Расскажу.

На домашнее обучение Лесю перевели не из-за проблем со здоровьем. И больницу она выдумала вместо роддома. Ей было шестнадцать. Я ждала, что она расскажет о насилии, о боли, о чем угодно, но не о любви. А она рассказала о любви. Первой, легкомысленной, идиотской, но все-таки любви. Парень был старше на год, нежный и лопоухий, дурак дураком.

– Помню, как ломал ветки сирени, мокрые после дождя. Мы выискивали цветки с пятью лепестками и жевали, делая вид, что не горько. Я загадывала поскорее свалить из этого города, а он – чтобы мы никогда не расставались.

Жениться хотел, в десятом классе. Не все они сволочи, Варя, ты не думай. Отговорили. Для аборта слишком поздно оказалось. Родители его испугались, свалили куда подальше, а Наталья Геннадьевна ребенка отдавать запретила, сказала, что сама воспитает.

– Младенец болотом пах, – проговорила Леся. – Мне не понравилось. Говорят, дети молоком пахнут или сразу Johnson's Baby, а мой – болотом. Знаешь, я ее на руки долго взять боялась, думала, уроню, а папа все с ней носился, отпустить не мог. Шутил, что на него поле ее магнитное действует, притягивает. Имя он придумал, да.

Мать забывалась, называла Полю младшей дочерью. Папа хорошо тогда начал зарабатывать, через год отправил Лесю учиться в Москву. Подростковой беременности будто и не было. Родители позволили Лесе просто жить дальше.

– После папиной смерти мать начала выпивать, – сказала Леся. – Когда выпьет, злится на меня.

– А этот парень?..

– Игорь. Учится в меде, в другом городе. Надеется, что устроится на работу и заберет нас с Полей жить к себе. Смешной. Шлет мне смски. Вот, смотри, прислал сегодня: «С днюхой!» – и смайлик.

– Ты его больше не любишь?

– Никогда не любила, если честно. Ну, по-настоящему. Влюбленность и любовь – не одно и то же. Как там было про «полет стрижа»? – засмеялась Леся. К ней возвращалось ее обычное настроение.

– А того, на первом курсе?

– Знаешь, как переводится «Curiosity killed the cat»?

– Что-то про убийство кошек.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – Леся вдруг легонько, но больно ущипнула меня за нос. – Про тебя поговорка, между прочим, Варенька!

Варенька. В голове крутилась строчка из песни группы Keane:

Why do you laugh

When I know that you hurt inside? [28]

– И вообще, – сказала Леся, – у меня, между прочим, все еще день рождения! И я хочу мороженого. И на карусель. И еще мороженого.

– Нет, только не это…

– С кем ты все время переписываешься? – спросила Леся, и вдруг я услышала в ее тоне, вроде как всегда шутливом, язвительном, новые нотки, будто ей правда было до меня дело, будто она ревновала. Или мне так только казалось.

– Curiosity killed the cat, – ответила я.

– Схватываешь на лету. Садись, пять.

Шоколадное, потом клубничное – Леся не шутила про «еще мороженое». Сладкая вата была размером с По́лину голову, но та торжественно несла ее перед собой, как розовый факел, обрывала волокнистые ошметки и отправляла в рот один за другим. Сладкоежки. Так странно было смотреть на них теперь: мать и дочь. Едва ли я осознавала до конца. Мать и дочь.

Липкие пальцы отмывали в фонтане, пахнущем хлоркой, – его облепила детвора, спасаясь от пекла. Купаться было запрещено, но они скидывали обувь и мочили ноги, чтобы охладиться. Вокруг бегали мальчишки с водяными пистолетами. Леся зачерпнула ладонью воду, хотела брызнуть в меня, но не рассчитала и попала в проходящую мимо старушку, которая держала газету над головой, прячась от солнца. Газета промокла, Леся долго извинялась, притворяясь, что не понимает по-русски, мы убежали оттуда, смеясь, в тень, под сосны.

Я задыхалась от горячего воздуха, пыталась не поднимать руки, чтобы не демонстрировать два темных пятна пота под мышками. Мы придумали игру: представляли парк зимой, заснеженным, с застывшими во льду аттракционами, следами птичьих лап на белом полотне. Мутное солнце, будто смотришь на него через немытое стекло, холодное и безобидное. Припорошенные пушистым снегом каштаны. Леся говорила, если повторять про себя: «Мне холодно, мне холодно», то и вправду можешь замерзнуть. Я почти поверила в прозрачный студеный воздух, в мальчишек на спортивной площадке, что забрасывают в баскетбольные корзины снежки, в корочку льда на лужах, которая хрустит, как картофельные чипсы, когда разбиваешь ее каблуком, а потом меня снова обдало жаром – я вспомнила колючую красную шапку с зеленым помпоном. В ней я была похожа на клубнику. Под шапкой потела и чесалась голова. Леся сказала, что я проиграла.

А потом она взглянула на меня весело и спросила:

– На какой щеке ресница?

– На левой.

– Правильно, – Леся легонько коснулась кожи и протянула мне упавшую ресницу на подушечке пальца.

Я хотела ее сдуть, но Леся сказала:

– Сначала загадай желание.

Под бой новогодних курантов, или когда на часах было 21:21, или когда первый раз в году я ела клубнику, или когда в школьной раздевалке, переобуваясь в сменку, я оказывалась на лавочке между двумя Настями я загадывала одно и то же желание. Но я больше не была одна. Поэтому я подумала о какой-то глупости вроде: пусть у всех все будет хорошо – и подула.

Леся захотела на автодром, но туда пускали детей от пяти лет, тогда мы решили купить билет на паровозик и отправились искать кассу.

Для тесной, раскаленной на солнце будки, обшитой металлическими пластинами, кассирша была слишком велика, как Алиса, которая приложилась к очередной бутылке и нечаянно разбухла, выдавив окна кроличьего домика локтями. Только у кассирши было всего одно окошко, крохотное и застекленное. Через него выдавались счастливые билеты в липкие от сладкой ваты ручонки. Точно счастливые, можно даже не складывать цифры на номерах – билеты давали законное право на пять минут забвения.

Леся вслух заметила, что буква К над окошком стерлась, но кассирше так даже больше нравилось:

– Фильм был, «Асса», вы, наверное, не знаете. Молодежь сейчас такое и не смотрит. Вам бы только стрелялки, да чтоб крови побольше. А там, между прочим, этот… как его… – Она щелкнула пальцами. – Цой снимался. И песню еще пели эту… Сейчас…

Кассирша прикрыла глаза и продемонстрировала лиловые тени, скатавшиеся в складках век. Потянула музыкально «м-м-м», будто настраивая инструмент, и пропела неожиданно низко:

– Под небом голубым… Есть город золотой…

Не жизнь, а гребаный мюзикл.

– Нам на паровозик, – Леся бесцеремонно оборвала концерт, и кассирша открыла глаза, ничуть не смутившись. – Два взрослых и один детский, пожалуйста.

– Какой еще взрослый? Вы туда не поместитесь, – сказала кассирша и добавила: – Не хочу сказать, что вы толстая или что-то в этом роде… Но паровозик только для детей.

Леся взглянула на Полю.

– Поедешь сама?

Поля замотала головой и на всякий случай покрепче сжала ее руку.

– Без меня отказывается, – пожала плечами Леся.

– Паровозик для детей, – строго повторила кассирша. – Всю жизнь, что ли, за мамину юбку держаться будет?

Леся поджала губы, на ней и правда была цветастая плиссированная юбка в пол.

Несправедливо. Мне тоже хотелось на паровозик. Как в детстве.

Мартышка в синем костюме машиниста примостилась на поддельной дымовой трубе. Золоченые пуговицы отражают вспыхнувшие сигнальные огни. Другие мамы машут детям, будто прощаются навсегда, но моя не машет, смотрит куда-то мимо меня. Я нетерпеливо ерзаю на жестком сиденье, вцепившись в залапанный металлический поручень. На запястье потускневший неоновый браслет – такие продают на дне города, их еще нужно ломать, чтобы светились. Мне шесть. Ладошки потеют. Я верю в уродливых пластмассовых животных, мимо которых плетется паровозик по кругу. Мне шесть, и можно не замечать облезлую краску на морде зебры – выглядит так, будто ей подбили глаз, – не замечать, что рядом со львом работники аттракциона посадили кенгуру – география, пятый класс, неужели так сложно? – не замечать, что у слона на боку несмываемым маркером кто-то нарисовал слона поменьше – толстый хобот и два круглых уха, – так мне кажется, мне шесть, и я мало что смыслю в анатомии. Паровозик везет меня по диким джунглям, и я доверяю ему. Положенные на забвение минуты тянутся долго, но все же заканчиваются. В следующий раз, когда мы придем в парк, я буду просить билет на паровозик и снова надеяться, что он увезет меня далеко-далеко и уже не вернет обратно.