Билл Брайсон - Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира
Вам уже привычно мое брюзжание по поводу безумств градостроителей, однако же как-то раз в руки мне попала книга из библиотеки Скиптона, озаглавленная «Брэдфорд — очертания завтрашнего дня» или что-то в этом роде. Издана книга в конце пятидесятых или в начале шестидесятых, и в ней полно черно-белых архитектурных набросков сияющих пешеходных зон, изобилующих довольными жизнью и уверенными в себе фигурками из палочек, и конторских зданий, точь-в-точь как те, что сейчас нависали надо мной; и я вдруг с поразительной ясностью понял, чего здесь пытались достичь. Я хочу сказать, люди искренне верили, что строят новый мир — Британию, в которой мрачные закопченные здания и узкие улочки прошлого исчезнут, сменившись солнечными площадями, светлыми офисами, библиотеками, школами и больницами, связанными между собой яркими и светлыми подземными переходами, где пешеходам не будет угрожать уличное движение. Все выглядело чистенько, ярко и весело. Были даже нарисованы женщины с тележками для покупок, остановившиеся поболтать в кругу открытого перехода. А вместо того мы получили город пустых и облезлых конторских зданий, ужасающие дороги, сточные канавы вместо тротуаров и экономический упадок. Возможно, упадка все равно было не избежать, но нам хотя бы остались разрушающиеся старые дома вместо разрушающихся новостроек.
Теперь городские власти в порыве столь же смешном, сколь и трогательном стремятся выжать все возможное из скудных остатков старины. В небольшом квартале узких улочек на склоне, достаточно удаленном от городского центра, чтобы туда не добрались бульдозеры, еще стоят три дюжины больших и солидных складских зданий, построенных в основном между 1860 и 1874 годами в неоклассическом стиле; они больше походят на банки, чем на хранилища шерсти. Весь этот район называется Маленькой Германией. Когда-то в городе было множество подобных районов — весь центр Брэдфорда до пятидесятых годов состоял в основном из складов, ткацких фабрик, банков и контор, порожденных исключительно торговлей шерстью. Но потом — бог весть, почему — весь этот бизнес лопнул. Думаю, обычная история: излишняя уверенность в себе, недостаток инвестиций, затем паника и спад. Так или иначе, ткацкие фабрики закрылись, окна контор погасли, шумный некогда шерстяной рынок канул в лету, и никто теперь не догадается, что Брэдфорд знавал времена величия.
Из всех процветавших прежде шерстодельных районов города — Бермондси, Чипсайд, Манор-роу, Санбридж-роуд — выжили лишь несколько темных зданий Маленькой Германии, и вся эта многообещающая округа, как видно, лишилась будущего. Когда я был в городе, две трети зданий были закрыты лесами, а на остальных висели объявления «Сдается». Отремонтированные дома выглядели нарядными и хорошо отделанными, но им предстояло разделить блестящую пустоту других реставрируемых зданий.
Как было бы хорошо, раздумывал я, реши правительство эвакуировать Милтон Кейнс и переведи все его страховые компании вкупе с прочими фирмами в какой-нибудь Брэдфорд, чтобы вернуть жизнь настоящим городам. Тогда Милтон Кейнс мог бы стать тем, чем является сейчас Маленькая Германия — пустым районом, по которому можно гулять и которым хочется любоваться. Но конечно же, этому не бывать. Очевидно, правительство никогда не издаст подобного распоряжения, и даже сила свободного рынка его не сподвигнет, потому что компаниям нужны большие современные здания с просторными стоянками, а жить в Брэдфорде никто не захочет, и кого можно в том винить? И даже если каким-то чудом найдут съемщиков для этого удивительного пережитка старины, он останется всего лишь крошечным анклавом в сердце умирающего города.
Однако и Брэдфорд не лишен очарования. Театр «Альгамбра», построенный в 1914 году в пышном мавританском стиле с минаретами и башенками, недавно искусно и щедро отреставрирован и остается самым удивительным местом (за исключением, может быть, «Хэкни Эмпайр»), где можно посмотреть пантомиму. (Кстати, я положительно без ума от пантомимы. Через несколько недель я вернулся, чтобы посмотреть «Аладдина». Было ли смешно? Я намочил свое кресло.) Музей фильмов, фотографии, стереокино и чего-то еще (не упомню точного названия) внес желанную искорку жизни в уголок города, которому прежде по части развлечений приходилось довольствоваться самым жалким в мире крытым катком. Есть там и несколько хороших пабов. В один из них — «Герб Мэнвилла» — я зашел, чтобы выпить пинту пива и съесть порцию рагу под соусом чили. «Мэнвилл» славен в Брэдфорде как место, где сиживал когда-то Йоркширский Потрошитель, а должен бы славиться своим чили, поистине выдающимся.
Потом, чтобы убить оставшийся час, я прошелся к музею телевидения, фотографии и т. д. Он привел меня в восхищение, отчасти потому, что вход бесплатный, а главное — потому, что весьма благоразумно размещать подобные заведения в провинции. Я посмотрел несколько галерей и подивился на толпы народа, готового расстаться с крупной суммой, чтобы посмотреть двухчасовое панорамное шоу. Я видывал эти панорамные фильмы и не нахожу в них ничего привлекательного. Признаю, экран велик и качество воспроизведения поразительно, зато фильмы всегда так неправдоподобно скучны своими торжественными тяжеловесными комментариями о достижениях человечества в одном и судьбоносной необходимости совершить другое — как раз шоу, на которое ломилась толпа, называлась «Судьба космоса», — а ведь каждому дураку ясно, что всем на самом деле хочется покататься на «русских горках» и испытать маленькое, выворачивающее желудок наизнанку бомбометание с пикирующего бомбардировщика.
Заправилы корпорации «Синерама» сорок лет назад понимали это как нельзя лучше и сделали центром рекламной кампании головокружительное катание на «русских горках». В первый и последний раз я видел «Это Синерама» в 1956 году, когда мы всей семьей ездили в Чикаго. Фильм шел в открытом прокате с 1952 года, но его крутили снова и снова, потому что в больших городах он пользовался популярностью, а в провинции вроде Айовы посмотреть его было невозможно. Правда, уже когда я его смотрел, зрительский зал заполняли в основном селяне с соломинками в зубах. Воспоминания у меня остались самые смутные — летом 1956 года мне исполнилось четыре, — но восторженные, и теперь я с нетерпением ждал новой встречи.
В нетерпении я поспешил покинуть музей всего на свете, связанного с целлулоидом, и стоял перед дверью «Пикчервилл Синема», расположенного напротив, за полчаса до начала. Пятнадцать минут я торчал под ледяными каплями, дожидаясь, пока начнут пускать внутрь. Я купил билет, потребовав место посреди зала (с широким проходом впереди, чтобы было куда блевать), и занял свое место. Зал был изумительный, с плюшевыми сиденьями и большими изогнутым экраном, затянутым бархатным занавесом. Несколько минут казалось, что мне предстоит смотреть фильм в одиночестве, но понемногу народ стал прибывать, и к началу сеанса свободных мест почти не осталось.
Ровно в два в зале погас свет, занавес приоткрылся футов на пятнадцать — на малую долю полной ширины, — и приоткрывшийся кусочек экрана наполнился титрами и вводным текстом Лоуэлла Томаса (этого Дэвида Аттенборо пятидесятых годов, внешне больше напоминавшего Джорджа Оруэлла), сидящего в явно поддельном кабинете, наполненном сувенирами путешественника, которые должны подготовить нас к тому, что нам предстояло увидеть. Теперь прошу вас представить исторический контекст. «Синерама» была отчаянной попыткой кинематографа противостоять наступлению телевидения, которое в 1950-х годах грозило полностью вытеснить Голливуд. Так что эта вступительная часть, снятая в черно-белом изображении и показанная на квадратике в форме телеэкрана, явно намекала, какого сорта картины показывают нынче людям. После краткого, но не лишенного интереса обзора истории киноискусства Томас попросил нас усесться поудобнее и насладиться величайшим зрелищем, какое доселе видел мир. Затем он исчез, из всех колонок полилась оркестровая музыка, занавес пошел в стороны, открывая необъятный изгиб экрана, и мир вдруг стал цветным, и мы помчались по «русским горкам» на Лонг-Айленде. Как же это было здорово!
Я парил в небесах. Эффект присутствия оказался много лучше, чем можно было ожидать при такой простой и древней проекционной аппаратуре. Словно в самом деле катаешься на «русских горках», только с одной несравнимой разницей — это были «русские горки» 1951 года, взлетающие высоко над парком, полным старых «студебеккеров» и «де сото», над толпой в брюках клеш и мешковатых рубашках. Не кино, а путешествие во времени.
Я вправду так думаю. Волшебство трех измерений, стереофонический звук и искрящаяся четкость изображения словно по волшебству перенесли нас на сорок лет назад. Для меня это было особенным чудом, ведь в 1951 году, когда снимался фильм, я еще лежал, свернувшись в животе матери и набирал вес со скоростью, которой после рождения достиг только на тридцать шестом году жизни, да и то пришлось для этого бросить курить. Я видел мир, в котором собирался родиться, — и каким же он был радостным и полным надежд!
