Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво
Обзор книги Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво
Алессандро Пиперно
Ошибка Лео Понтекорво
Посвящается Симоне
Безмолвствуешь от стыда или от изумления?
Боэций Утешение философиейЧасть первая
Это произошло 13 июля 1986 года: внезапно Лео Понтекорво овладело желание никогда не появляться на свет.
Минуту назад Филиппо, его старшенький, принялся ныть, как это свойственно детям, требуя добавки жареной картошки, поскольку мать проявила неслыханную щедрость по отношению к младшему брату, когда раскладывала еду по тарелкам. Затем начались восьмичасовые новости. Ведущий перед всей нацией обвинял вышеназванного Лео Понтекорво в том, что тот обменивался непристойными письмами с девушкой своего тринадцатилетнего сына. Иначе говоря, Самуэля, который никак не мог доесть свое хрустящее золотистое сокровище. Мальчишка еще не успел разобраться, что принесет ему эта неожиданно свалившаяся на голову известность на телевидении. Дело закончится только сплетнями приятелей? Или он по уши вляпался в дерьмо, попал в самое скверное положение, которое только мог себе представить подросток его избалованного и вялого поколения?
Не стоило обольщаться, что нежный возраст помешал Самуэлю понять — хотя бы на уровне интуиции — то, что было ясно всем остальным: некто по телику намекнул, что его отец трахнул его девушку. Говоря «девушка», я имею в виду малышку двенадцати с половиной лет с волосами цвета тыквы и куньей мордашкой, усыпанной веснушками. Говоря «трахнул», я имею в виду «трахнул». То есть нечто чудовищное, гнусное, слишком жестокое, чтобы с этим смириться. Даже жена и двое детей вот уже некоторое время задаются вопросом — неужели речь идет о том самом муже, отце, безупречном гражданине, которым они так гордились? Выражение «уже некоторое время» намекает на первые судебные осложнения, наложившие позорное пятно подозрений на образцовую карьеру одного из самых успешных специалистов в области детской онкологии. Именно о таком заведующем отделением старая медсестра скажет молоденькой коллеге, недавно принятой на работу, что-то вроде: «Настоящий джентльмен! Никогда не забывает сказать „спасибо“, „пожалуйста“, „будьте любезны“! Да и вообще отличный человек!» Кроме того, в душном приемном покое больницы Санта-Кристины, где матери больных детей высиживали очереди, обмениваясь леденящими душу подробностями того кошмара, в который превратилось детство их малышей, нередко можно было услышать такие диалоги:
— Он такой отзывчивый. Ты можешь позвонить ему в любое время суток. Даже ночью…
— Он очень поддерживает. Всегда улыбчивый, позитивный.
— К тому же он знает подход к детям.
Телефон трезвонил совсем невыносимо. Лео, уже в полуобморочном состоянии, почувствовал, что это его последний обед с семейством. Он также представил тысячу других вещей, которых лишился, и, чтобы не поддаться панике, не расчувствоваться и не расплакаться, как младенец, прямо перед женой и сыновьями, он призвал на помощь всю свою ненависть и ярость.
В конце концов, это была ее вина! Эта девчонка, которую его сын около года назад привел в дом и которую они с Рахилью, самые доброжелательные и сдержанные супруги в их кругу, приняли без лишних разговоров, ухитрилась испортить жизнь ему и трем людям, которых он больше всего любил.
И что, все закончится вот так? — продолжал размышлять Лео, и навязчивое желание никогда не рождаться на свет все больше овладевало им. Неправильный вопрос, дружище. Какой смысл говорить о конце, когда все только начинается?
Все это произошло в самый подходящий момент. В этот час Ольджата, богатый жилой район, окруженный несколькими гектарами леса и огражденный массивными стенами, усеянный виллами и цветущими круглый год садами, вымирал. Как пляж на закате.
В такой момент ты чувствуешь себя как в луна-парке сразу после закрытия. Повсюду следы истраченной спортивной энергии: кожаный мяч «Адидас», запутавшийся в изгороди, перевернутый скейтборд на выложенной камнем дорожке, пластиковая оранжевая доска, покачивающаяся на маслянистой и блестящей воде бассейна, пара ракеток, поливаемая водой из внезапно заработавшего автоматического оросителя.
Конечно, ты еще можешь наткнуться на фаната пробежек в плюшевых штанишках и с полотенцем на плечах а-ля Роки Бальбоа или запыхавшегося молодого папашу, возвращающегося из супермаркета с упаковкой подгузников в одной руке и презервативов — в другой.
Но все остальные в этот час вечерней сиесты уже попрятались по своим домам, точнее — виллам, выстроенным в несовместимом друг с другом и эклектичном стиле. Некоторые из этих построек были достаточно строги и сдержанны, другие, напротив, вульгарны (мексиканский стиль в последнее время практически искоренил моду на альпийские шале). Снаружи такие дома скорее напоминали деревенские таверны. Там все было как надо: камин, плинтус, тронутый зеленоватой плесенью, вязанные крючком салфеточки, стопки иллюстрированных журналов, кленовые коробочки, наполненные листьями лаванды, бильярдный стол, накрытый сукном, как труп в морге, пузатый телевизор, от которого тянулись щупальца спутанных проводов видеомагнитофона и панели управления. Можно было почувствовать псевдодеревенский запах деревянных поленец, сосновых шишек, пачек газет, пожелтевших не менее, чем мячики для игры в пинг-понг, которые осторожно спрятались в тень и застыли, как детективы, выслеживающие преступника.
Это длилось не более мгновения. Мгновения невероятного спокойствия. Мгновения, когда семейная идиллия, ежедневно отмечаемая в этом районе, на тридцать километров отстоящем от центра Рима, достигала своего апогея. Поистине волнующего момента, после которого все снова приходило в движение и разрушалось.
Еще несколько минут, и обитатели Ольджаты, брошенные филиппинскими служанками, ушедшими на свой законный выходной в воскресенье, заполнят улицы своей бьющей через край жизненной энергией и оккупируют своими чистенькими машинками все парковки перед пиццериями. Несмотря на ощущение сытости, которое давал навязчивый запах жареного мяса, царивший в воздухе, все намеревались закончить этот прекрасный денек, набив брюхо брускеттой аль помодоро и клубникой со сливками. Но пока все еще сидели по домам. Маленькие дети ссорились с мамой, потому что не хотели идти в ванную, детей постарше, напротив, невозможно было оттуда вытащить. Что касается родителей, один в пляжных шортах и футболке, заложив ногу за ногу, отдыхал у бассейна с бокалом шардонне. Другой трепал за ухо любимого лабрадора. Кто-то никак не мог расстаться со своей партией в канасту[1]. Кто-то готовил закуски из оливок и колбасок для гостей. Кто-то собирал чемоданы в дальние путешествия. Кто-то готовил наряды на следующий день…
Все было предопределено, а воздух пропитан романтическим ожиданием. И было бы поистине обидно не насладиться сполна медным и теплым светом этого неповторимого мгновения, которое случайно совпало с появлением на телеэкранах, повсюду настроенных на один и тот же канал (в то время телевидение не отличалось большим разнообразием), фотографии Лео: нечеткой и неудачной. Она всплыла над правым плечом расфуфыренного ведущего теленовостей.
Эта фотография совсем не передавала облика нашего героя. Никто из зрителей, хорошо знакомых с профессором Понтекорво, не отождествил бы ее с оригиналом. Что-то среднее между фотографией в паспорте и опознавательной фотографией человека, находящегося под следствием. Лео выглядел на ней пожелтевшим и изнуренным. Ничего общего с сорокавосьмилетним мужчиной, который вступил в тот счастливый возраст, когда мужская природа обретает совершенное, хотя и хрупкое равновесие между энергией молодости и обретенной мужественностью. Несмотря на почти полвека напряженной работы, из-за которой позвоночник этого прекрасного господина весом девяносто килограммов немного искривился, его осанка была еще достаточно прямой и придавала фигуре Лео уверенность и солидность.
За пределами Италии его красоту назвали бы «итальянской». В Италии же подобные лица называют «южными» или «восточными». Вьющиеся волосы идеально подошли бы для исполнителя роли Моисея; кожа оливкового цвета от солнца сразу же покрывалась загаром; глаза с продолговатым разрезом, украшенные зелеными жеманными жемчужинами; крупные уши и нос (этим он был обязан своей горячей иудейской крови), и губы — в них-то и заключался весь секрет — пухлые, чувственные, ироничные.
Фотография нисколько не передавала всю эту красоту. (И я достаточно хорошо знал Лео Понтекорво, чтобы утверждать, что такое появление на телевидении было огромным ударом по его самолюбию.)
