Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво
Отныне все твои положительные качества умеренного и цивилизованного человека в свете обвинения, которое тебе так упорно шьют, будут усугублять твою вину, считаться отягощающими обстоятельствами. Все то хорошее, что в тебе есть, теперь будет рассматриваться как каприз извращенца. Там, за пределами этого уютного мирка, никто не станет задаваться вопросом, насколько справедливо обвинение. Более того, все предпочтут поверить в его справедливость. Так уж у нас заведено. Люди предпочитают предполагать худшее, верить во все плохое, что говорится о человеке, особенно если тот до сих пор был любимчиком фортуны. Так сплетня способна уничтожить любого. Капилляры общественного организма раздуваются и лопаются.
И весь остальной мир не волнует, что три близких тебе человека, которые сейчас сидят рядом с тобой на кухне, полуживые, едва ли смогут простить тебя. Тяжелое дыхание Самуэля. Это прерывистое пыхтение немного пугает Лео, как зона турбулентности — пассажира, боящегося летать. Лео думает о том, как же он напакостил этому парню. С завтрашнего дня все только и будут обсуждать, как отец увел у него девушку. После такого трудно оправиться.
Напряжение, которое царило в кухне в эти нескончаемые мгновения, было разбито шипением кофейника, которое возвещало присутствующим, что кофе уже вышел до последней капли и если никто не соизволит погасить огонь, он выльется наружу.
«Мама, почему мы не выключаем плиту? Мам, почему мы ее не выключаем? Может, все-таки выключим, мам?»
Голос Филиппо. Невыносимо плаксивый. Слишком детский для него. Лео хочется только одного: чтобы Рахиль заставила его молчать. Именно это она и делает, двигаясь как автомат, поднимается со своего места и выключает конфорки. Рахиль. Боже мой! Рахиль. В тот момент он думает именно о ней. Пытается представить, что творится в ее голове. И в этот момент самолет падает.
Лео чувствует, что ненавидит ее всей душой, как никого в своей жизни. Это она во всем виновата: она одновременно здесь и далеко, она ничего не делает и делает все, молчит, дышит, именно она приготовила такой вкусный ужин, включила телевизор, как раз эту программу, следуя своей дурной привычке смотреть новости по десять раз на дню. Она виновата в том, что не встает и не отвечает на телефонный звонок, что родила двух сыновей, присутствие которых сейчас просто невыносимо для него, в том, что она не может заткнуть Филиппо, помочь Самуэлю, впавшему в оцепенение…
Это она внушила детям, что Лео выдающийся человек. Как теперь этому почитаемому божеству признать свою слабость? Как он сможет теперь позволить себе сделать то, что хочет в данный момент — разрыдаться? Как сможет оправдываться, прибегнув к банальным извинениям, скрывшись за нелепым образом жертвы чудовищного недоразумения?
А почему это не может быть недоразумением? Лео уже не знает почему. Сейчас он совсем запутался. Достаточно взглянуть на письма, которые он отослал Камилле (этого он, конечно, не может отрицать), чтобы понять, что дело обстоит как раз наоборот. Нет, дорогой мой, твой папочка не уводил твою девчонку. Это она обольстила твоего папочку.
Достаточно было бы взглянуть и на сами обвинения, чтобы понять, что они не только плод его бесчестности, но также смесь глупости и безответственности. Хотя как раз это Рахиль должна понимать. Она ведь знает легкомыслие мужа. Она всю жизнь на него жаловалась, иногда с нежностью. Но тем не менее ей удалось сделать так, чтобы Филиппо и Самуэль даже не догадывались об этом качестве отца. Видишь? Это ее вина! Во всем виновата Рахиль!
Что сейчас делает Лео? То, что умеет делать лучше всего, — винит других. Сваливает вину на остальных. В сущности, речь идет о том же приеме, выверенном и действенном, который он применял много лет назад, чтобы защититься от нападок матери.
Когда синьора Понтекорво сердилась, маленький Лео в ответ обижался, принимал вызывающий вид. И мать, побежденная шантажом своего медвежонка, уступала. На ее лице расцветала улыбка примирения: «Ладно, любовь моя, ничего страшного. Давай мириться?»
Только тогда наш стратег давал волю великодушию и принимал извинения матери. Лео удалось ввести эту сцену и в обиход супружеской жизни.
Многие задавались вопросом, как человек с таким шармом и происхождением, как Лео Понтекорво, женился на этой еврейке ниоткуда. Ее сдержанность могла бы показаться апатией, а желание быть незаметной — пресностью. Как такой красивый и решительный мужчина с романтичной внешностью славянского пианиста (растрепанные волосы и длинные изящные пальцы), доктор медицины, чей белый халат шел ему, как некоторым дирижерам фрак, взял в жены неприметную, но грациозную Рахиль Спиццикино?
Извне их брак казался неравным… их воспоминания (да сами их жизни) звучат на разных языках. Жизнь Лео вяло тянулась в величественной квартире с высокими кессонированными потолками, полной массивной инкрустированной мебелью и бытовой техникой, которую в то время мало кто мог себе позволить.
Что касается Рахили, комнатушка, в которой она прожила свои первые двадцать пять лет, проводя их за учебой, комнатушка с окном, выходящим в узкий переулок старого Гетто, продолжает — хотя четверть века прошло уже с тех пор — испускать (по крайней мере, в ее воспоминаниях) невыносимый запах вареных и пережаренных овощей.
Но все то, что их разделяло когда-то, теперь их объединяет. Потому как именно это и есть секрет удачных браков, счастливых, несмотря ни на что, пар: не переставать восхищаться необычностью своего партнера.
Но кто бы мог подумать, что между этими двумя что-то не так? Что Лео настолько боится мнения своей жены и в то же время зависит от него и практически и психологически? Что между ними существует эмоциональная связь, напоминающая связь с ипохондричной и сверхзаботливой матерью? Никто там, за стенами дома, не мог даже представить, что новая синьора Понтекорво играет в жизни Лео роль, схожую с той, что играла старая синьора Понтекорво (она враждебно относилась к невестке, так, как это умеют только некоторые еврейские свекрови), — особый тип отношений, построенный на шантаже талантливого и капризно хрупкого мальчишки.
Когда Рахиль сердилась на мужа, тот не находил ничего лучше, как рассердиться в ответ, сделать недовольное выражение лица, которое с годами становилось уже смешным. В конце концов Рахиль, утомленная упрямством Лео — а упорствовать он мог до бесконечности, целыми неделями, — могла положить конец ссоре какой-нибудь шуткой, лаской, пустив в ход тонкую дипломатию, предложив ему, например, плитку белого шоколада, который он так любил. Одним словом, жена доказывает силу, проявляя уступчивость, в то время как муж обнаруживает слабость, упорствуя в своей обиде и оставляя ей инициативу (что только ребенок может считать унизительным) примирения.
Эта передача по телевидению была не чем иным, как последним кризисом затяжной и неизлечимой болезни, которая тянулась уже несколько недель. Все началось с тех непрекращающихся обвинений, из-за которых Лео потерял сон, а Рахиль утешала его, как мамочка. Их жизнь определенно начала меняться.
Именно в тот вечер, еще до того, как они включили телевизор, Рахиль положила конец ссоре, начавшейся накануне, когда Флавио и Рита Альбертацци, давние друзья, покинули их дом. Уже не в первый раз такое, казалось бы, приятное событие, как ужин с Альбертацци, становился причиной раздора. Но сейчас причина ссоры казалась столь мучительной и оставляла такое ощущение горечи и напряженности, что Рахили было просто необходимо зарыть топор войны быстрее, чем она делала это обычно.
«Я поставила кое-что разогреваться на кухне. Почему ты не идешь есть?» Она обратилась к Лео с этими словами, войдя в его кабинет в полуподвальном помещении, где он провел почти все воскресенье, слушая старые диски Рэя Чарльза. На досуге Лео успел забить свой кабинет-убежище всеми этими дисками. Гордостью коллекции стало собрание пластинок (в том числе самых редких, которые почти невозможно достать) именно Рэя Чарльза, перед которым Лео чувствовал какое-то мистическое благоговение. Только голос Рэя всегда мог успокоить его, когда он чувствовал себя подавленным или когда что-то не ладилось в жизни.
«Не хочется. Я не голоден», — ответил Лео, сделав потише звук магнитофона.
И тогда эта женушка, с чувственностью и теплотой, которую едва ли можно было в ней подозревать, нежно обняла его сзади и засмеялась:
«Ну же, Понтекорво, перестань! Хватит с меня двоих детишек, которые, кстати, уже давно за столом!»
В минуты близости она называла его по фамилии, как принято среди одноклассников, или «профессором», в память о тех временах, когда он был ее университетским преподавателем. Сентиментальный Лео не мог устоять, а особенно перед обращением «медвежонок», которое когда-то использовала его мать.
