Арман Лану - Свидание в Брюгге
Они положили чемоданы на заднее сиденье, а сами устроились впереди.
— Это и есть Брюгге? — осведомилась она, состроив гримаску и кивнув на дорогу, как предписывает привычный ритуал.
— О нет, Брюгге есть Брюгге, ты же знаешь.
Она распространяла вокруг себя изысканный, парижский, очень женский и очень дорогостоящий запах.
— Бррр, ну и холод, скажу я вам! В этой машине, конечно, есть отопление? А у тебя когда-нибудь будет нормальная машина, Оливье? Посмотри на Робера, у него — «аронда», как у всех нормальных людей! — Она постепенно входила во вкус — Ах, Робер, Робер, если б вы знали, до чего хочется, чтобы у тебя был муж такой же, как у всех! Как у всех!
«Аронда» набирала скорость, мимо то и дело проносились неуклюжие местные автомобили: бельгийцы направлялись кто к морю, кто на свои дачи, чтобы провести там рождественские праздники.
«Аронда» брала сто двадцать без особых усилий. Вот и Счастливая звезда, машина мягко стала между двумя огромными «сомюа»; на носу этих каравелл нашего века сидел современный идол — богиня Веедоля, Западная Венера, ширпотребная сирена.
Кафе ломилось от посетителей, как и накануне. Был тут шоферский люд; несколько брюжцев; крестьяне из Марьякерке, празднично одетые и чувствующие себя несвободно в городских нарядах не по мерке, — их сразу узнаешь по этой скованности, характерной для провинциалов, будь они из Лотарингии или Анжуя, Оверна или Фландрии, Люксембурга или Прирейнской области; были тут и рыбаки, матросы, служащие каналов, опоясывающих город-лагуну; и, конечно, фламандский забивал французскую речь, Молодые люди играли в «вогелпик»: круглую мишень сплошь утыкали стрелы. Жюльетта и Домино, прижавшись друг к дружке, ждали в уголку возле уткнувшейся в потолок елки, на которой Раймон прилаживал электрические лампочки среди золотых нитей канители. Как только они вошли, Домино, подпрыгнув от радости, бросилась к ним в объятия.
В глубине мерцал экран телевизора, на котором показывали пока только сетку.
Жюльетта и Лидия расцеловались, обрадовавшись, что могут теперь сплоченно противостоять вражеской силе, которую являли собой их мужья. Домино тем временем подошла к елке и вступила в разговор с хозяином. Она советовала ему, как лучше убрать елку; Фернан давился от смеха, слушая ее лепет.
— Мосье, а как ти будесь делать снег?
Фернан взял немножко ваты и, отрывая от нее по клочку, стал бросать «хлопья» на девочку. Домино заливисто смеялась.
Оставив девочку, Фернан направился к клиентам. Темно-зеленый свитер с поперечным рисунком — стилизованные олени — плотно облегал его могучий торс первобытного человека. За сотни километров отсюда перед камерой стояла певичка, которую оператор показывал крупным планом.
Ах, умереть от любви,
Умереть для тебя…
— Шлюха! — бросил Оливье и кивнул Фернану на кружку с темным пивом, которую держала Жюльетта; Фернан отрицательно покачал головой.
— Что ж, тем хуже, давайте шотландского.
— Ну, нет, — запротестовала Лидия, — сами пейте эту мерзость. Мосье, мне, пожалуйста, кофе.
Взгляд Робера неожиданно упал на человека, сидящего в углу неподалеку от них с кружкой темного пива, тот неотрывно смотрел на играющих в «вогелпик». Робер узнал в нем Меганка, больного, которому Эгпарс назначил свидание на второе января.
— Здесь их человека три-четыре, — сказал Оливье. — Но дальше первого этапа они еще не успели пойти.
На экране Катрин Ланже объявила вечернюю программу передач, у нее была приятная улыбка молодой женщины, которая умеет быть и сдержанной и находчивой. Патрон выключил телевизор, бросил жетон в музыкальный ящик, — «ча-ча-ча» не заставила себя ждать, — и вернулся за стойку.
— Что мне особенно здесь симпатично, — сказал Оливье, — так это атмосфера дружбы, атмосфера времен Сопротивления. Фернан — бывалый солдат, мы встречались с ним под Тулузой. И я помню его еще не таким толстым. Бельгия сослужила ему плохую службу. Он тут совсем жиром оброс!
Стоял невообразимый галдеж, им приходилось напрягать слух, чтобы расслышать друг друга.
— А начал он свою военную карьеру в Испании, Фернан доставлял республиканцам оружие. Он вез его через Пиренеи, начиная с Фигераса их уже бомбили. Противник почти всегда заранее знал их маршрут.
— Плата за страх, — вздохнул Робер, — все это уже было до Жоржа Арно. Если разобраться, все мы тащим на себе груз воспоминаний о войне, и расстаться с этой ношей мы не в силах.
— Да, за мной тащится маки! У Фернана то же самое.
— Ну нет, дорогой, — возразил Фернан, оседлав стул и ухватившись руками за спинку. — Что маки! Машина — это да, ее мне жаль. В один прекрасный день возьму и вернусь опять на дорогу. Прикрою к чертовой матери это заведение и сяду за баранку. Сил моих больше нет тут торчать.
— И гарем не помогает?
— Какой там! Моя пантера на старости лет совсем остервенела от ревности, а девки так сами под тебя и лезут! — Он довольно засмеялся, сощурив глаза, и Продолжал: — Кстати, друг, посмотрел бы ты Мию, мою служанку. Она все время шлепается в обмороки. Как бы не пришлось мне повитухой быть на праздники.
Робер обратил внимание на это неожиданное для него «тыканье». Оливье встал и, положив руку на плечо друга, сказал:
— И ты, Робер, тащишь эту ношу. Война… Ну что ж, пойду посмотрю малютку. — Он уже совсем собрался идти, но замешкался и бросил между прочим: — Странная все-таки эта подлюга-планета: каждый второй на ней все чего-то ищет, терзается, подавай ему другую жизнь. Как вы считаете?
Изнемогая от духоты, тяжелой, пропитанной запахами пива и кипящей в масле картошки, Робер, Жюльетта и Лидия предавались беседе, пытаясь с помощью слов вернуть время, истекшее с их последней встречи. В Арденнах идет снег. На Мезе вот-вот тронется лед. Матери Оливье — Лидия жила у нее — сейчас лучше, хотя ревматизм и дает о себе знать. Она мечтает уехать из Динана и поселиться опять в милой, веселой Фландрии, по которой она так истосковалась. Лидию тоже грызет тоска; как бы ей хотелось вернуть старые счастливые времена, когда они жили в Брюсселе и Оливье занимался картинами.
— Боже мой, — шептала она, — такое выпустить из рук!
Жюльетта мрачно слушала подругу, всем своим видом выражая безоговорочное одобрение ее словам. Меганк, больной в отпуске, прикладывался уже к третьей кружке. Он сидел все в той же позе под рекламой, простодушно приглашавшей участвовать в соревновании почтовых голубей, и все так же пристально следил за играющими, один из которых не переставая сквернословил и гоготал в лицо окружающим, раздувая тугие, лоснящиеся щеки:
— Godfernondedomm! Godfernondedomm!
Спустя несколько минут вернулся Оливье.
— Ну как? — обратился к нему Фернан.
— Переутомление. Я дал ей успокаивающее и уложил в постель…
— Да ты с ума сошел!
— Ничего, завтра утром проснется и будет свеженькая, как молодая кобылица.
— А я сегодня должен из-за нее волчком вертеться?
— А если б она ночью опять грохнулась в обморок?
— Вот сука! Это где же она так переутомилась? Ладно, можешь не рассказывать. Ах, дрянь! Чучело огородное! Я покажу тебе переутомление! Сколько с меня за консультацию?
— Пустяки, не стоит. Ну, что, друзья, потопали?
И они отправились в Марьякерке.
— Сегодня утром, сказала Жюльетта, когда они уже были в машине, — мы гуляли с Доминикой, а какой-то тип мочился на дерево прямо на виду у всех. Мерзость!
— Это вам померещилось, — сказал Оливье. — А вообще-то вы отдаете себе отчет, где вы находитесь?
— Померещилось! Может быть, у меня галлюцинации?
Не обращай на него внимания, — сказала Лидия, — он еще больше не в своем уме, чем его больные!
— Во всяком случае, нормальный человек не стал бы принуждать мать с ребенком оставаться в окружении маразматиков, извращенцев и сатиров!
— Мало того, — Оливье еще подлил масла в огонь, — в окружении каких-то лекаришек, еще более опасном, чем все остальное.
Картина повторилась: решетчатые ворота, краснорожий привратник, центральная аллея, арка, желтый фонарь, часовня, их дом. И когда они выходили из машины, навстречу им, как всегда, бросился улыбающийся Пьетер, выразивший бурную радость при виде девочки. Вне себя от ярости, Жюльетта прошипела:
— Он-то всем тут и заправляет.
Робер схватил Жюльетту за воротник пальто, почти оторвав ее от земли и, подталкивая в спину, несмотря на ее протесты, впихнул на крыльцо, где Оливье уже открывал дверь. Они гурьбой, толкаясь, смеясь, ввалились в дом, и плохое настроение Жюльетты постепенно вытеснилось общей веселостью. Сверху, с лестничной площадки, на них смотрела сестра-монашенка, а из-за ее плеча выглядывал хлипкий молодой человек. Он шумно приветствовал их:
