Мордехай Рихлер - Версия Барни
— Кейт, будь лапочкой, почисти от черешков ягоду, а потом в гостиной взбей подушки.
Молчание.
— Кейт, мы на обед в полвосьмого шесть человек ждем, а мне еще душ принимать и переодеваться.
— А мальчики помочь не могут, что ли?
— Их дома нет.
— Когда вырасту, ни за что не превращусь в домохозяйку. Как ты.
— Что?
— Ведь это же наверняка даже и не твои друзья придут, а его.
— Ты ягоды почистить мне поможешь или нет?
— Сперва до главы дочитаю, — сказала дочь, выходя из кухни.
И надо же было случиться, что, когда Мириам зашла в нашу спальню, я с тоской смотрел на рукав чистой рубашки.
— Сколько раз я тебя просил, чтобы носила в другую прачечную. Не надо, не говори ничего. Я сам знаю, что у мистера Хихаса семеро детей. Но он опять расплющил мне пуговицу. Ты можешь ее сейчас пришить?
— Пришей сам.
— А что случилось?
— Ничего.
Я попытался обнять ее, но она отстранилась, принюхалась.
— А, черт! — вскрикнула она. — Там же хлеб. — И опрометью бросилась в кухню, я за ней.
— Все, он испорчен, — сказала она, и слезы потекли у нее по щекам.
— Да ничего подобного. Просто поджарился немножко, — сказал я и взял нож, чтобы соскоблить корку.
— Нет, так я подать его не могу ни в коем случае.
— Ладно, сейчас пошлем Кейт в пекарню «Бейглах».
— Твоя дочь, кстати, у себя в комнате, читает «Миддлмарч». — В голосе Мириам чувствовалось раздражение.
— Боже мой, да что же на тебя опять нашло? Тебе бы понравилось больше, если бы она читала «Космополитен»?
— Я не могу ее сейчас никуда послать. Она и так меня уже видеть не может.
— Как тебе такое в голову приходит?
— Ах, Барни, ты о своих детях ничегошеньки не знаешь. Майк себе места не находит, потому что у его девушки уже три недели задержка, а Савл торгует наркотиками.
— Мириам, сейчас мы не можем в это вдаваться. Уже десять минут восьмого, а я еще даже не переоделся.
Как только Мириам ушла обратно в спальню, я отправился к Кейт выяснять, что произошло.
— Послушай, Кейт, твоя мама не пожалела серьезной карьеры на радио, чтобы выйти за меня замуж, а если бы она мне отказала, я вообще не знаю, что бы я делал. Да и для тебя, и для мальчиков она очень многим пожертвовала. Более того: домохозяйка или не домохозяйка, но она самый умный человек из всех, кого я знаю. Так что сейчас же давай иди в нашу спальню и извинись перед ней.
— Ну хоть бы кто-нибудь понял, что чувствует ребенок! Мы всегда виноваты, что бы ни сделали, потому что взрослые всегда друг друга покрывают.
— Ты слышала, что я сказал! — нахмурился я, отбирая у нее книгу.
— Смотреть тошно, как она возле тебя увивается!
— А мне-то думалось, мы все друг возле друга увиваемся.
— Она с этой готовкой крутится с раннего утра, все силы на нее кладет, а твои друзья придут и сразу напьются до одури, даже за стол сесть не успев, потом наскоро — вжик! — обед проглотили, скорей-скорей, лишь бы до коньяка с сигарами добраться, а она столько сил потратила, и все впустую.
— Тебе надо пойти сейчас и извиниться.
Она извинилась, но я от Мириам за мое вмешательство благодарности не дождался.
— Ты обладаешь редкостным даром все только портить, Барни. Ты книгу у нее отобрал?
— Нет. Да. Не помню.
Но книгу я все еще держал в руках.
— Верни скорее ей, пожалуйста!
— Черт! Черт! Черт! В дверь звонят.
Предчувствуя, что состояние Мириам чревато бедой, я перед обедом много пил, но она опять удивила меня. Вместо того чтобы заботливо опекать самого скучного из гостей, восхищаясь изрекаемыми им банальностями, как делала обычно, она, похоже, встала на тропу войны. Первая ей на язычок попалась жена Ната Гольда, но та сама напросилась. Не надо было ей отпихивать от себя тарелку с жареной уткой — а то полезла, понимаешь ли, в переметную суму, висевшую у нее на спинке стула, выудила оттуда кисть винограда в полиэтиленовом мешке.
— Утка на вид очень вкусная, — задумчиво проговорила она, переворачивая порцию вилкой, чтобы исследовать на жирность, — но я на диете.
Пустоту воцарившегося молчания попытался заполнить Нат, сообщив, что на днях был на ланче у его любимого друга, госсекретаря по делам культуры в Оттаве.
— И знаете что? — поднял брови Нат. — Он никогда не читал Нортропа Фрая[170]!
— Ну так и я не читала, — сказала Натова жена, добавляя к горке виноградных косточек на своей тарелке еще одну.
— Конечно, там же нет картинок, — сказала Мириам.
Следующим выпороли бедного, ранимого Зака Килера.
Он и сначала-то был необыкновенно мрачен, потому что к нам попал прямо с похорон Эла Мэки. Мэки, наш общий знакомый спортивный обозреватель, всегда по пятницам вместе с Заком вываливался либо из «Джамбо», либо из «Фрайди» (и то и другое заведение закрывается в два), и они переходили в Пресс-клуб, открытый до четырех. Зака расстроило то, что вдова Эла показалась ему, как он сказал, оскорбительно спокойной в момент, когда гроб с телом ее мужа опускали в могилу.
— Так ничего удивительного, — объяснила Мириам. — Она теперь, наверное, впервые за двадцать лет точно знает место, где искать мужа после десяти вечера.
Отдать ему должное, Зак от этих ее слов даже как-то ожил.
— Ты слишком хороша для него, — сказал он, целуя ей руку.
12
В то утро, когда я забирал Клару домой из больницы, нам пришлось на всех пяти лестничных площадках останавливаться, чтобы она могла отдышаться. Клара немедленно разделась до мешковатых, запятнанных красным трусов и сложного переплетения поясов и бандажей. «Это ради тебя. Гарантия целомудрия», — пояснила она. Разложила на столике у кровати набор пузырьков с лекарствами, кинула в рот таблетку снотворного, юркнула под одеяло, отвернулась к стене и заснула. Я устроился на кухне с бутылкой водки и чувством сгущающегося вокруг меня мрака. Просидев так несколько часов, я услышал, что она завозилась, и принес ей поднос с чаем и гренком.
— Ну, — сказала она басом, — и что теперь?
— Теперь тебе надо прийти в себя, а там видно будет.
Шлепая тапками, она пошла в уборную, по дороге заглянув в комнатку, которую мы собирались сделать детской. «Бедный маленький негритосик», — сказала она и тут заметила, что я там из диванных подушек устроил себе кровать.
— Тебе надо купить коровье тавро, — сказала она. — Раскалил бы его докрасна и выжег у меня между набрякших сисек большую букву «Б»!
— Я купил на обед телятины. Будешь есть в постели или со мной на кухне?
— Ты, видимо, так и не придумаешь, что со мной делать, пока из Амстердама не вернется Бука и не спустит тебе руководящее указание.
Но пьяный Бука был плохой указчик. Я ввел его в курс дела, а потом спрашиваю:
— Ты что там делал-то? В Амстердаме…
— Да так… по магазинам ходил.
Йоссель был более конкретен. Нажимал.
— Каждый раз, как я тебя вижу, ты пьян. Я нашел тебе адвоката. Наш человек. Лишнего с тебя не возьмет. Мэтр Моше Танненбаум.
— Нет, я не готов еще.
— Или ты думаешь, через месяц все как-нибудь само рассосется?
Чтобы убить в себе способность думать, я наливался водкой с самого завтрака, в результате следующая неделя почти что выпала, помню только, как мы предавались обмену колкостями. Непрестанно друг друга поддевали.
— Тебе получше, а, Клара?
— Можно подумать, это тебя заботит, жидоправедный ты наш!
В другой раз:
— Ах, нерадивая я, беззаботная! Я же должна тебя спросить, как дела в сырном бизнесе! Что «камамбер» — идет лучше, чем «брес-блю»?
— Н-нормально идет.
— Бедненький Барни. У него жена шлюха, а лучший дружок наркоман. Ой-вей! Как жестока судьба к нашему благовоспитанному еврейскому мальчику!
Однажды вечером Клара курила, что называется, не вынимая, и металась взад-вперед по гостиной, а я лежал на диване и читал, якобы ее не замечая. Вдруг она подскочила и выхватила у меня из рук книжку. Это был «Моллой» Беккета в переводе Острин Уэйнхауз. [Роман Беккета «Моллой» перевел на английский Патрик Баулз. Уэйнхауз переводила де Сада и написала книгу «Гедифагетика. Любовное обсуждение некоторых старинных обрядов, сцен каннибализма и того, как попадают в герои». — Прим. Майкла Панофски.]
— Как ты можешь читать такую несусветную дребедень? — пристала она ко мне.
Я этим воспользовался, чтобы отбрить ее, процитировав одного из ее любимых поэтов:
— Уильям Блейк в письме к человеку, который заказал ему четыре акварели, а потом разругал их, когда-то написал: «Великое всегда непредставимо Слабым». Или женщинам, мог бы он добавить. А дальше говорит: «Моих Трудов не стоит то, что можно сделать внятным Идиоту». Так что, может быть, дело тут и не в Беккете, а в тебе самой.
