Оксана Даровская - Браво Берте
– Опять эта полоумная. Из твоих, театральных, невменяемых. Вот уж где горе-то от ума!
– Пусть ходит, Люба, – приподнялась с подушки Берта. – Она себя тем самым успокаивает. Наталья Марковна считает, подобные беседы – главное для нее спасительное средство. Не таблетками же травить.
– Нет! – громким шепотом ярилась Любовь Филипповна, – нет, не пусть! Пусть не ходит! Нужны таблетки! Пуды таблеток! Чтоб дрыхла сутками! Бездарь твоя Наталья Марковна! Экономит на всех и каждом! Сидит здесь для проформы, неизвестно, за что зарплату получает. Элементарного фарингосепта не прописала, когда у меня трахеит открылся. Ноги повыдергать твоей Софье Тимофеевне! Чтоб не ходила! И язык! Дать по башке ее же клюшкой!
– Откуда такая кровожадность, Люба? Вот ты поешь по два раза на дню, трахеит, не трахеит, тоже, знаешь ли…
– Ты что сравниваешь?!
Берта, спохватившись, с кем имеет дело, подумав: «Не тронь гэ…», вернула голову на подушку. Но сон окончательно от нее улетучился. Переместившись со спины на бок, закрыв голову половиной подушки, она попробовала убаюкать себя воспоминаниями о счастливой жизни с Симочкой. Но в памяти отчего-то всплыли теткина смерть и предсмертная неделя. «А ведь неспроста, – подсчитав в уме даты, внутренне ахнула Берта, – через две недели ровно сорок лет, как ее нет. Завтра же отпрошусь у Цербера заранее на кладбище».
Тогда, в мае семьдесят второго, вернувшись с похорон в опустевшею квартиру, Берта с невообразимой силой осознала, кем была для нее Симочка. Для всех, кто ее знал, Симочка была ангелом. А для самой Берты – архангелом. «Непостижимо, – лежала и думала этой ночью Берта, – при моем столь взрывоопасном характере мы с ней за всю жизнь по-настоящему ни разу не поссорились. Это, конечно, исключительно ее заслуга. Сумела отлюбить меня за мать и отца так глубоко и сильно, что никогда, ни разу в жизни, я не почувствовала их отсутствия. Ах нет, был все же один случай. Тот мальчишка с вечнозеленой соплей под носом, из соседнего дома. Мне было где-то восемь, ему, кажется, чуть больше. Выговор буквы „р“ был у него чрезвычайно ярко окрашен, оттого его выкрики звучали для меня особо оскорбительно. Он кричал мне вслед, шумно захлебываясь густой соплей: „Племяшка-сирротинушка!“ Помню, даже дралась с ним, а как-то, не догнав, пришла домой заплаканная. Сима допытала меня, откуда эти слезы, молча оделась, взяла за руку, сказала: „Идем“. Велела сесть на скамейке в палисаднике за домом и ждать ее. Минут через пять притащила этого обалдуя за шиворот к скамейке, поставила передо мной, хорошенько встряхнула, склонившись над ним, спросила: „У тебя есть мама, мальчик?“ – „Есть“, – пробурчал он, дергая плечом в попытке освободиться от ее руки. „И папа вернулся живым с фронта?“ – „У моего папы была бр-р-ронь, он ценный пар-ртийный р-р-работник“, – растерев пальцем соплю, выдал тот короткую злую дробь. „Так вот, – наклонилась над ним еще ниже Сима, – передай своему бр-р-ронированному папе, а заодно маме, чтобы они купили тебе носовой платок. И никогда больше не болтай лишнего своим паршивым языком“. Она отпустила ворот его куртки. Он оставался стоять еще какое-то время на месте, уставившись в землю, одергивая вельветовую куртку, думая, что основная проработка впереди, а Симочка на самом деле все уже сказала. Рука ее замерла над его плечом, у нее было такое лицо… будто она хочет вытереть об него руку. Но она, конечно, этого не сделала. Не дождавшись дальнейших нравоучений, он сорвался с места и был таков. Мы молча пошли домой. Больше она никогда вслух не вспоминала об этом эпизоде. Мальчишка после проработки не прекратил меня дразнить, и сопля у него под носом не исчезла, но непостижимым образом мне перестали быть обидны его выкрики. У Симочки, кроме таланта актрисы, определенно был талант бескорыстной ко мне любви. А я… сколько же я недодала ей при жизни…»
Сама Берта обладала феноменальной способностью погружаться в воспоминания до такой степени, что, кроме непосредственных событий, к ней возвращались звуки, запахи, оттенки и полутона прошлого, окутывая ее с головы до ног. Теперь она сидела у теткиного изголовья, держала ее за руку и тихонько с ней разговаривала. В комнате стоял лекарственный дух, портьеры, несмотря на вторую половину мая, были наглухо задернуты, мягко горела настольная лампа под шелковым золотистым абажуром. Всего-то неделю назад тетка обещала, что непременно встанет, но сегодня голос ее через каждое слово съезжал на шепот, а рука была почти невесома и прозрачна. На кухне один за другим роняла столовые приборы Анна Егоровна. И Симочка шептала с частыми передышками, сокрушаясь по поводу ее древности: «Какая потрясающая верность нашему дому, Бертушка… нашему устоявшемуся быту… памяти об Алексее Яковлевиче, а ведь ей, если не ошибаюсь… девяносто два. Только вдумайся в эту цифру. И три раза в неделю… как „Отче наш“… пять остановок на троллейбусе».
Из Ленинграда приехала, взяв недельный отпуск в театре, все еще работающая там на полставки Зинаида Яковлевна. Берта, открыв ей дверь, с порога внутренне ужаснулась, как та постарела, уменьшилась в размерах, словно усохла. «Чего ж я хотела, – принимая у нее из рук сумку с вещами, подумала Берта, – не виделись почти десять лет, а ей между тем уже за семьдесят пять». На кухне Зинаида Яковлевна безостановочно плакала, под укоризненными взглядами Анны Егоровны всячески пробовала взять себя в руки, наносила на щеки и нос рассыпчатую пудру «Рашель», дрожащей рукой подкрашивала морковной помадой губы и шла к Симочке в комнату. Там старалась казаться веселой, пыталась рассмешить. Берта, понимая, что им необходимо пошептаться, оставляла их вдвоем, хотя знала, как быстро Симочка устает. Один раз Зинаида Яковлевна позвала в комнату Берту:
– Хочу вас обеих, девочки, немного повеселить. Расскажу вам приватную историю, которую поведал нам на внутритеатральном банкете Товстоногов. В одну из своих заграничных поездок он оказался в предместье Лондона в гостях у некоего лорда. Сидели тет-а-тет в зале, вели задушевный разговор об искусстве, как вдруг раздался телефонный звонок, лорд извинился и вышел. Георгий Александрович остался в зале с двумя лежащими у камина королевскими догами. Тут наш дражайший режиссер почувствовал, что хочет в туалет, поднялся выйти, но доги дружно зарычали, преградив ему дорогу. Ему ничего не осталось, как сесть на место, и именно в этот момент он издал неприличный, надеюсь, вы догадываетесь какой, звук. В тот же миг доги, как ошпаренные, выбежали вон из зала. Товстоногов, естественно, пришел в полное недоумение. Возвратился лорд, Георгий Александрович изложил ему происшедшее. На что лорд сухо ответил: «Я долго отучал их от этого, внушал, что это неприлично, ругал на чем свет стоит. Они подумали друг на друга, и им стало стыдно».
– Смешно, – тихо произнесла тетка, в лице ее возникла вымученная улыбка, она потянулась рукой к лицу Зинаиды Яковлевны: – Дай я тебя поцелую, Зинуша, и шепну кое-что.
Зинаида Яковлевна наклонилась, и Берта, не успевшая выйти из комнаты, расслышала:
– Я очень любила твоего брата, Зинуша, может, там встретимся?
– Не смей, Сима, слышишь, не смей, тебе рано…
– Не-ет, не рано, – еще тише прошептала тетка, – не рано.
Уезжая домой после похорон, Зинаида Яковлевна оставила немного денег. Сказала, что это лепта на памятник. Но на мало-мальски приличный памятник нужно было раз в десять больше. Впервые ложась спать в совершенно опустевшей, осиротевшей без Симочки квартире, Берта испытала смертный ужас. Три ночи до этого она кое-как перемогалась, зная, что за стеной в гостиной лежит, вздыхает Зинаида Яковлевна. Этой же ночью Берту бросало то в жар, то в холод, она не понимала, приснился ли ей сон или было то видение наяву. На край ее кровати присела и заговорила Симочка:
– Прошу тебя, Берта, не нужно никакого помпезного памятника. Пожалуйста, самый скромный. И ничего страшного не случится, если ты снесешь по осени в комиссионный мою шубку из котиков. Это всего лишь шкурки животных, не стоит считать их неприкосновенным золотым запасом. Носить сама ты ее вряд ли станешь – фасон и размер не твои, – а отдавать на откуп моли тем более не стоит. Вполне сможешь выручить за нее рублей двести. Да, вот еще что, ты не тоскуй по мне, деточка. У меня все хорошо. Правда-правда. Мне пообещали скорую встречу с Алешей. Надо будет только пройти несколько необходимых процедур, разглашать суть которых я не имею права. Я вовсе не умерла, как ты подумала, просто перешла в другое существование, и я непременно буду навещать тебя. Главное, береги себя, свой талант береги. Ты, бесспорно, необыкновенно талантлива. И еще, ни в коем случае не оставайся одна. Одиночество подтачивает, размывает душу, как вода речные берега.
В начале октября Берта упаковала в чемоданчик шубку и поехала в Столешников переулок. В тамошнем комиссионном обнаружилась небольшая очередь, преимущественно из божьих старорежимных одуванчиков. Берте даже стало неудобно за свою молодость. Работу вели одновременно две приемщицы, контрастирующие друг с другом, как матерый прокурор с начинающим вкрадчивым адвокатом. Одна из старушек волновалась заметно больше других, явно желая попасть к приемщице-адвокату. «Внучке на кооператив нужно добавить, – бормотала она, заискивающе заглядывая в глаза двум сидящим по сторонам от нее соседкам. – Ох, нужно». Соседки, уставившись каждая перед собой, думая о своем, индифферентно кивали. Говорливая старушка нервничала, очевидно, неспроста. Однако по известному всем закону ее очередь подоспела, когда освободилась приемщица-прокурор. «Вы, по-моему, торопитесь? – в отчаянии повернулась она к соседке справа. – Я могу пропустить вас вперед». – «Нет уж, благодарствую», – ответила та, крепче прижимая к животу большой из серой бумаги сверток, перевязанный бечевкой аналогичного цвета. «Не задерживайте, гражданка, через тридцать минут обед», – угрожающе пробасила прокурор-стервоза, коротким жестом вправив на место шиньон, просвечивающий сквозь густо залакированную бабетту «Брижит Бардо». Делать нечего, старушка поднялась, споткнувшись два раза на ровном месте, подошла к прилавку, трясущимися руками выложила шубку из светло-серой каракульчи. В глаза бросалось, что мех от времени потерял гибкость, шубные борта отчаянно топорщатся колом. В эту минуту Берте припомнилась рассказанная некогда Зинаидой Яковлевной петербуржская история о том, как в зените своего правления Николай Второй одаривал выпускниц Смольного института изумительного качества лисьими шубами. «Так вот, одна из них, огненно-рыжая, просто красавица (в ушах Берты зазвучали знакомые интонации Зинаиды Яковлевны), спустя полвека попала по случаю в реквизит БДТ. Шуба эта, уж поверьте мне, девочки, выглядела куда лучше любых новых, и одна из наших ведущих актрис втайне неоднократно выпрашивала ее у меня для свиданий с итальянским послом».
