Оксана Даровская - Браво Берте
Катя молчала над остывшей яичницей, думая: «Права Берта, завистливая, злорадная склочница».
– Безалаберная она, недальновидная, вот что. Самое главное, самонадеянная. – Алевтина Ивановна доедала за столом кашу. – И вредная. Сам Господь указал ей на ее вредность, причем дважды. Не знаю, как она, я так до сих пор о картине сожалею. С жильем вообще ни в какие ворота, что сотворила. Ладно. Разведка донесла, в Париж все рвалась. На старости лет. Деньги, может, не только на проживание, на поездку нужны были. Интересно, к кому-то или так просто, проветриться? Тебе не рассказывала?
– Нет, – сухо ответила Катя.
– Дорвалась, профурсетка!
Но кое-что человеческое в Алевтине Ивановне Степановой все-таки присутствовало. Иначе Берта вряд ли бы рискнула отправить к ней Катю с Кириллом. Алевтина Ивановна любила подольше поспать, из-за чего нередко пропускала утренние службы. Никогда не пила растворимого кофе, варила себе настоящий, ароматный, в тяжелой старинной турке. С дымящейся туркой уходила к себе в комнату, включала там записи бардов семидесятых. Некоторым подпевала. Особенно жаловала песню «Господа юнкера, кем вы были вчера…».
Катя в понедельник, среду и пятницу работала у Клотильды. Объявление в журнале «Работа и зарплата» выглядело так: «Срочно! Рядом с метро „Новослободская“ ищу няню мальчику семи лет на три дня в неделю (вторая половина дня). Желательно молодую, симпатичную. Можно студентку».
В объявлении Катю прельстили два момента: вторая половина дня и близость к ее институту.
– Ничего, если я лягу? – спросила работодатель Клотильда, проводив Катю в одну из комнат довольно большой, помпезно обставленной квартиры.
– Пожалуйста, – сказала Катя. – Если вам так удобнее.
– Черчилль сказал: «Можешь лежать – лежи», – устраиваясь на диване, пояснила Клотильда. Закинув ноги на кожаный валик, любуясь французским педикюром с серебряным френчем, она продолжила: – Можешь обращаться ко мне на «ты». Не такая у нас с тобой большая разница в возрасте. Папаша у него приходящий, субботний. Деньгами откупается. Рискуешь его не увидеть, но это и лучше. Мне, короче, от тебя что надо? Чтоб кормила, гуляла и уроки с ним делала, меня разгружала. У твоей предшественницы голова оказалась слабым местом, не тянула с ним уроки. Прикинь, первый класс. Обещали ничего не задавать, а загрузили по самое не балуйся. Короче, главное – английский. Без английского сейчас, сама знаешь, никуда.
Самым выдающимся местом на теле лежащей Клотильды оказался лобок. Именно на него, как на Олимп, взобралась непонятно откуда вынырнувшая лысая хохлатая собачка и принялась трястись мелкой дрожью.
Прикрыв ладонью почти ее всю, кроме хвоста, Клотильда сказала с долей ласки:
– Прекрати, Зизи, что ты вибрируешь, как фаллоимитатор. Ну, зову ребенка?
– Зовите, – кивнула Катя.
– Се-ева-а, пойди сюда.
В комнату ворвался худенький белобрысый мальчишка с заранее испуганными глазами и застыл на пороге, не зная, на кого смотреть, на мать или Катю. Катя прочитала на его майке: «МОТАЮ НЕРВЫ, сколько ВАМ клубочков?»
– Вот, Сева, знакомься, это Катерина, твоя новая няня. Ты должен с ней подружиться и слушаться ее, – не меняя позы, томно произнесла Клотильда.
Поникнув плечами, Сева по-стариковски вздохнул. К страху в его глазах прибавилась вселенская печаль. Катя подумала, что должна подобрать единственно нужные слова, и сказала:
– Сева, не расстраивайся, я веселая, нам с тобой скучно не будет.
К маю они были неразлейвода. Сева добровольно поведал Кате некоторые семейные тайны. В частности, что «у папы есть пигалица Аленка „ссаные колготки“, а мама никакая не Клотильда, а Клава, только она терпеть не может свое имя, поэтому всем говорит, что Клотильда».
Перед первыми майскими выходными, ложась спать, Катя спросила у Кирилла:
– Сева в зоопарк очень просится, может, сходим с ним?
– А мать у него на что? – поинтересовался Кирилл, пуская ее к стене, откинув для нее одеяло.
Катя пожала плечами.
– Ладно. Почему бы нет? – согласился Кирилл, просовывая руку ей под голову.
С погодой в этот день им повезло. Они миновали Большой пруд с розовыми фламинго и шли в глубь территории. Сева, буравя их сзади головой, неоднократно норовил втиснуться между ними. Катя остановилась:
– Чего ты хочешь, Сева?
– Дайте мне руки, я между вами повисю.
– Не «повисю», а «повишу», – поправила его Катя.
– Ну, повишу.
Они раздвинулись, подали ему руки. Он вцепился в их ладони, поджал ноги, крикнул:
– Разгоняйтесь!
Они побежали.
– Хорошо тебе, мелкий? – спросил на бегу Кирилл.
– Угу, – болтая в воздухе ногами, высунул от удовольствия язык Сева.
– Можно подумать, первый раз так висишь, – бросил Кирилл, усиливая пробежку.
– Второй! – захлебываясь от восторга, выкрикивал Сева. – Один раз только висел с мамой и папой, когда в школе еще не учился! Тогда я был легкий-прелегкий, а мама сказала: «Рука, блин, отсохла тебя держать». А я подумал: я, что ли, блин? Меня, что ли, съесть можно? Кать, ты каких воспитателей больше любишь, которые помнят или которые забывают? – тараторил он без умолку, продолжая оттягивать Кате руку.
– Я в детский сад не ходила, Сева, со мной бабушка до школы сидела, папина мама. А сам-то ты каких больше любишь? То есть любил раньше?
– Которые забывали.
– Ясный перец, такие лучше. Все, я выдохлась.
Они остановились, опустили Севу на асфальт.
Но его эйфория не улетучилась.
– Кать, угадай, чего я хочу?
– Чего?
– Сисечку твою посмотреть. Покажешь?
– Эй, пацан, – возмутился Кирилл, – с этим, пожалуйста, к маме.
– Мамины не интересно, ее я уже видел много раз.
– Ничем не могу помочь, Сева. Я у тебя для другого, – смеялась Катя.
Утомленные пробежкой, они теперь шли неторопливо.
– Для чего другого?
– Дурачком не прикидывайся. Прекрасно знаешь для чего. Три праздничных дня пролетят, и в школу. После школы пообедаешь, за чтение сядем.
– Будешь интеллект развивать, – подтвердил Кирилл. – Для мужчины это самое главное. А то сисечку ему посмотреть.
– А-а-а, это что в голове?
– Именно.
Сева забежал вперед, затряс перед ними ладонями с растопыренными пальцами:
– Это же ску-учно.
– Кому как, – сказал Кирилл.
В это время они проходили мимо клетки со снежным барсом. Барс торопливо фланировал вдоль ограждения.
– Ух ты, какая киса! – мгновенно прирос к клетке Сева, повторяя с восторгом: – Ух ты, киса какая! Киса моя, киса! Зовут ирбис.
Кирилл и Катя тоже приросли к ограде. Киса впрямь была хороша.
В первый рабочий день после праздников к холодильнику Клотильдой была прикреплена записка: «В морозильнике „Сытоедов“, разогрей в СВЧ 6 мин. Он любит. Я в фитнес-центре разгружаюсь, буду к семи. Зизи заскулит, глянь в миску, если пусто, насыпь корма».
Пока Сева, морщась, ковырял «Сытоедова», Катя нашла в букваре нужную страницу, пробежала глазами по строчкам рассказа, заданного на дом. Рассказ назывался «Лесные мастера». Там вела диалог лесная живность. Один из переговорщиков, судя по реплике, был пауком:
«– Ткать умею, ткачом работаю. Ловчие сети-тенета в лесу плету.
– Водолаз я, – чирикнул с камня оляпка и без долгих слов плюх в воду и побежал по дну реки».
«Бред какой-то», – показалось Кате.
– На, Сева, читай вслух. – Убрав от него, сжалившись, недоеденного «Сытоедова», она протянула ему раскрытый букварь.
Сева положил букварь на колени, по обыкновению тяжко вздохнул. Его можно было понять: «Лесные мастера» после «Сытоедова». Дойдя до оляпки, он недоуменно поднял глаза на Катю:
– Кто это? Оляпка?
– Я сама точно не знаю, Сева. Может птица, раз чирикнул?
– Птица? А побежал по дну реки как?
– Давай в нете глянем.
Они перешли в комнату, склонились над экраном ноутбука. Оляпка оказался птицей отряда воробьиных, способной находиться под водой до пятидесяти секунд. «Вот извращенцы», – подумала о составителях букваря Катя.
Он был хороший, этот Сева. Когда они вместе чем-нибудь занимались, он, сидя с ней рядом, обнимал ее за шею, и она слышала, как он старательно сопит. Особое сближение произошло после исполнения Катей одной песни. В третью майскую пятницу Клотильда собиралась на свидание, предварительно договорившись с Катей, что та побудет с Севой подольше. Сева застрял в материнской комнате, терзая ее вопросами, явно ревнуя к предстоящему свиданию. Она разозлилась, прогнала его, крикнув:
– Отцепись, блин, я опаздываю из-за тебя.
Он понуро вернулся в комнату к Кате, сел, подавленный, в свое креслице, стал прислушиваться, когда за матерью захлопнется входная дверь. Как только та ушла, он поднял на Катю свои испуганно-печальные глаза и сказал с привычным стариковским вздохом:
– Ты обещала, что будет весело.
Кате в который раз вспомнилось, как в возрасте Севы она до слез, бывало, обижалась на мать, и тогда всякий раз ее спасал отец. Способ спасения был на редкость прост, но поразительно эффективен. Уединившись с ней в комнате, отец делал огромные глаза, накидывал на себя старый зеленый плед и приступал к исполнению заветной песни. То было вовсе не рядовое пение, а эпохальное представление. В несколько минут Катя забывала любые обиды, превращаясь в счастливейшую на свете дочь.
