Борис Фальков - Тарантелла
Между тем скорлупа не оставалась совсем пустой, как можно было ожидать. На место изъятого содержимого, в оставленный им объём тут же вступало новое содержание, соразмерное этому объёму, но куда увесистей по значению. Старое дело, да, становилось неважным, но тем важней оказывалось новое. Только вот что оно такое?
Эти, для неё — совершенно новые, вопросы остались пока без ответа. Сломать скорлупу, прорвать окутывающую их плеву тумана, чтобы ответить на них самой или хотя бы прояснить новое их содержание, ей было не по силам. Хотя она и делала усилия, и даже не без успеха: пелены тумана, окутывающие её, уже не были однородны, как прежде, а распались на мелкие элементы, в которых уже можно было узнать ту самую, всё покрывающую известняковую пыль, но это и весь успех, никаких ответов. Что ж, ведь эти вопросы она задавала себе, не ему. Ну, а задай она их ему, разве такой сможет понять всю их сложность и ответить на них, всё равно, прямо или косвенно, но адекватно?
— Может, вы и впрямь не знаете, в чём нуждаетесь, — заметил он с усмешкой, вроде бы отвечая на последний вопрос. — Потому и дрожите так, не от недомогания — а от двусмысленности ваших нужд, и мечетесь туда-сюда: то сюда, то отсюда. А ведь, может быть, вам подсовывают… ваше выражение… а говоря нормальным языком: из всего, предпринятого вами, вам удаётся именно то, что вам нужно. Даже если вы и ничего не предпримете, вам оно дастся, желаете вы того или нет. Откуда вам знать, что вам нужнее на самом деле? Для этого нужно быть чем-то иным, чем вы.
— Понимаю, мужчиной, — подхватила она. Вернее, ей показалось, что она подхватила, правильно поняв его намёк. — Вот-вот, точно так же и они: знай своё место, женщина. Не вы ли автор их речей, и всех моих обстоятельств? Если вы подучили их, как себя вести, то зачем вам-то это нужно, вы-то сам — знаете?
— Но вы только что пообещали вести себя так же, да и ведёте уже давно. Кто подучил вас? Послушайте, вы слишком поглощены… темой своей диссертации, можно так сказать. Вообще вашими личными темами. А есть ведь и другие темы. Другим людям даны иные темы, у других ведь — другая жизнь, вы способны допустить такое? И чего вам-то жаловаться на безучастие других к вашей теме, разве вы сама не трактуете их, и вообще всё вне вас, только на один манер?
— Это на какой же?
— А такой. Что вам ни говорят, ни показывают — вы видите только одно: желание вас изнасиловать. А я, между прочим, говоря об ином, чем вы и все мы, имел в виду совсем другое… То единственное, что находится вне реторты. Скажем, её хозяина. Ну да, если вам так нравится — алхимика. Можем назвать это совершенно иное как угодно, слово несущественно…
— Принято называть его создателем, — буркнул padre. — Или отцом всего живущего, как пожелаете.
Судя по тембру его голоса: сопрановая струна виолончели, да ещё и наполовину укороченная, и по самой реплике — он уже вполне прочувствовал, что такое быть насильно заброшенным в чужую тарелку, быть оставленным там в полном одиночестве на съедение любому желающему пожрать. Вполне почувствовал себя сироткой.
— Нет уж, увольте! Совсем никак не желаю! — вскрикнула она. — Мне вполне хватает одного папочки, моего собственного, пусть и не химика, но тоже учёного в своей области: физиологии моего тела. Хотя — да, вы правы, на это место претендуют многие.
Она успела понять двусмысленность последней фразы, ещё не выговорив её до конца, и поторопилась исправить обмолвку сразу, чтобы избежать подчёркивающей ошибку паузы. И потому исправила её лишь отчасти.
— Место папочки. Вот и ваш противный prete… простите, padre, за каламбур… все они одинаковы. И тогда — почему бы мне не подозревать в них, и в вашем хозяине реторты, то самое желание насилия, знатоком которого и вы себя представляете? Ну да, ведь и ваш создатель с ретортой — мужчина. И, значит, насилия, мягко говоря, не избегает. Даже хвастается им в своих книжках. А вам-то вот откуда известно, что он — иной, коли про него ничего не может быть известно по определению, даже факт существования его не может быть установлен? Ведь, по-вашему же, он абсолютно непознаваем! А вот мой папочка — наоборот. Познаваем вполне, что там, насквозь виден.
— А я не хуже вас знаю, что наш создатель непознаваем, — возразил священник.
— Да, — подхватил Адамо, — не сперматозоид же он, в самом деле… вашего папочки. Но вы вдумайтесь, если в университетах не разучились это делать: именно зная, что он абсолютно непознаваем, я и знаю про него всё. Не личность же он среди других личностей, как вы вот среди нас, которую можно разложить… по полочкам. Он не кто-то из нас, а никто из нас. Я б сказал, что он — кто этого никто. Не зная про него ничего, я и знаю про него всё. Вон, и Сократ утверждал, что не знает ничего, что его знания — просто ничто. Услыхав его все учёные люди обрадовались. А скажите-ка вы, учёная женщина, не шутка ли это двойного отрицания, обычной двусмысленности речи? Не значит ли фраза Сократа, что он знает только одно, а именно — это ничто? То есть, знает всё про никто, про создателя и хозяина реторты, в которой выпариваются все наши имеющиеся в наличии кто, все наши я?
— Кроме того, он вовсе не предмет познания, — добавил священник. — Предмет познания — мы с вами, вот эти самые я. Его предмет.
— Разумеется, — слизала она с верхней губы выступившие под носом капельки. — Но мне, предмету познания, чтобы верить в существование кого-то меня познающего, надо знать вещи более определённые. Хоть что-нибудь о нём, хотя бы его имя! А то и имя его никому не известно: всё он, да он… Такой и подойдёт — не опознаешь и при самом квалифицированном расследовании, он ли это? Мало ли кругом шляется подобных ему образин. Что, разве не в таких обстоятельствах совершаются изнасилования? Нет, на таких условиях мне в нашего общего создателя поверить трудно, совершенно невозможно. В кого же это? Правда, из местоимения ясен пол, но… тем более: пусть для меня одной, но в таком оскорбительно усечённом роде его для меня просто не существует, не может быть.
— Если вы имеете возможность говорить о нём, хотя бы и в таком роде, хмыкнул священник, — значит, он и для вас как-то есть. Что человеку можно помыслить, то как-то есть. Человек не видит чего-то глазами, так что ж? Значит, оно ещё не открылось ему вполне, ещё для него не тут. Но в своё время, когда-нибудь, не сейчас, а как-нибудь потом, оно и такому человеку обязательно откроется. Да уже ведь и немножко открылось, оно ведь уже немножко и сейчас здесь: в виде нашего разговора о нём. Вам такие разговоры кажутся расплывчатой болтовнёй ни о чём, к тому же слишком пресной и обыденной, и главное оскорбительно далёкой от владеющих вами современных культурных интересов. Но что, скажите, ближе нам, чем обыденное? Что интересует нас и завладевает нами больше, чем происходящее с нами здесь и сейчас? Почему бы и ему не приходить к нам в наряде обыденности, и таким способом владеть нами без дополнительных усилий? Праздники не каждый день, а в будни оно приходит к нам сюда как скромное будничное, и выглядит будничными хлопотами или разговорами о том — о сём. Вот мы сейчас заговорили о нём, о том — и таким способом оно уже среди нас, уже это. Мы говорим — и таким способом оно уже существует здесь и владеет нами. Так что мы всегда говорим о том, что как-то есть, и никогда не можем говорить о том, чего совсем никак нет.
— Но где, где именно оно есть, пусть мне покажут пальцем! — воскликнула она и простучала указательным пальцем по конторке: тра-та. — Разве его можно пощупать? А если достаточно поговорить о чём-то, чтобы оно уже было — то пусть мне покажут манускрипт d'Arezzo. Про него достаточно наговорили, и я, и другие, чтобы и эта тема стала будничной. Так дайте теперь его пощупать, в вашем же обыденном смысле, здесь и сейчас!
— Если вам обязательно кого-нибудь щупать, пощупайте себя, — посоветовал Адамо, — ничего обыденней не существует. Говорят же вам: для вас хозяин реторты пока ещё не здесь, сейчас он для вас ещё потом. Могу сказать то же культурно, чтоб вы поняли: приходите после, в своё время, завтра или на той неделе.
— А без этого, без пощупать, по-настоящему никого нет, — покраснела она. Всё, что есть, есть в настоящем, в действительности, и значит — оно уже что-то, а не ничто. Вы смешиваете в вашей реторте какую-то призрачную будущую возможность и настоящую действительность. А если они одно и то же, по-вашему, и вы уже в действительности щупали этого кто вашего никто, так сообщите определённые результаты: мужчина это был или женщина! Хотя бы это, но определённое! А то вон и падре уже называет его — оно, хотя совсем недавно метал громы в американское Евангелие за такое же новшество… И тогда, возможно, я вам и поверю. А если и вы его не нащупали, то тогда всё остаётся по-прежнему, как оно действительно по-настоящему есть: вашего хозяина выдумали мужчины для порабощения женщин. Вот эта вещь — определённая, и я охотно в неё верю, потому что знаю, что она такое.
