Борис Фальков - Тарантелла
— Это всё от жары, — поставил он свой диагноз, ничему не удивляясь, или не замечая деталей рассказанного и показанного: усвоив лишь общее, или только хорошо ему знакомое. — Обычный перегрев. Осторожные люди в полдень у нас не выходят. Вам надо было пролежать весь этот день в темноте. Вчера у вас была морская болезнь, а вы сразу сегодня на солнце. Вспомните-ка, я предупреждал. Но у вас, так сказать, заложило уши.
— Я помню, да и не вы один щедры на предупреждения… А что мне с них? У меня выбора нет, мне надо работать, иначе — зачем же было всё это затевать!
— Вот именно, — подтвердил он. — Но как это у вас нет выбора? Придётся задержаться, говорите вы, вот какие вы сделали из всего выводы. А прочисти бы вы уши и глаза бы пораскрой, коли уж нашлись добрые люди, давшие вам предупреждения… Если б вы им вняли, то поступили бы совсем наоборот: уехали бы отсюда, не откладывая, прямо сейчас. И сказали бы совсем противоположное. Что ж, придётся нам расстаться, сказали бы вы.
— Это почему же я должна… — заколебалась она. — И потом, разве я не должна вам за комнату?
— Ах ты, Господи, — сквозь зубы проговорил он. — За кого же вы меня принимаете? Мы не такие мелочные, как вы думаете…
Он снова порылся в ящике, на этот раз в нём продлённо звякнуло, захватил что-то в горсть и протянул ей. Она оторопело уставилась на его раскрытую ладонь, на сложившуюся в протянутом к ней ковшике фигуру: ключи от её «Фиесты», пересекающие по диаметру колечко, к которому они подвешены, как колокольчики. Что ж, этот знак действительно смахивает на запрещающий длительную стоянку, а звяканье его — на звон прощальный. Похоже, желательное расставание ещё и неизбежно. Это его тягостные железные звоночки, оно уже, кажется, совсем близко. Уже, собственно, тут.
— И зачем только я сюда приехала… — прошептала она.
Горечь и кислота, обычно с затруднением совмещающиеся друг с другом, теперь легко сошлись в одно место: у корня её языка. Нет, немного глубже, на полпути между их источниками, между языком и сердцем. Ведь кислота, скорей всего, это послевкусие извергнутого желудком содержимого, но горечь… горечь вовсе нет. Она — привкус извергнутого содержимого сердца, горечь расставания. Терпкий вкус разочарования оставшейся ни с чем, опять только с самой собой, души.
— И вправду, зачем… — снова подтвердил он. — Ну, а нашли вы то, за чем приезжали?
— Не знаю, — сказала она. Это робкое признание, собственно полупризнание, далось ей через непомерное усилие. Но она сумела проделать ещё одно, дополнительное, и всё же довела дело до конца.
— Если совсем честно — пока нет.
СЕДЬМАЯ ПОЗИЦИЯ
— Однако, будьте уверены, найду, — заявила она от порога. — Не сомневайтесь. А… и вы тут, padre? Рада вас видеть. А вы меня?
Оба одновременно прекратили свой разговор и повернули к ней головы. Не дожидаясь ответа, она прогарцевала к конторке. По мере её приближения взгляд Адамо поднимался всё выше и выше над бортиком конторки, пока не упёрся в верхнюю пуговицу её жилета с таким выражением… собственно, без всякого выражения, будто он не столько смотрел — сколько слушал, как шуршат её шорты. Глаза облокотившегося на правый бортик prete поступили совсем наоборот, заскользили в противоположном направлении, и когда она подошла поближе остолбенело уставились на её колени. Она порадовалась и этому.
— Интересно, что это мы тут так интимно обсуждаем, — говорила она, быстро надвигаясь на онемевших, застывших в своих позах собеседников. — Погоду или канонические тексты… а-а, понимаю, текущие дела кооператива? Вот я вас и застукала, заговорщиков… Сказать прямо — накрыла.
Заключительную язвочку она подпустила, уже пристраиваясь к конторке с левой стороны так, чтобы от священника её отделил зелёненький зонтик, прислонённый к стойке в том же месте, где она его оставляла. Наверное, вернувшись и после более длительного отсутствия, найдём его точно в той же позиции. Он и двадцать лет преспокойно тут простоит, никто не сдвинет его с места. Вот уж действительно райский уголок: двадцать лет — и те как один миг, или как вечность.
— Интересно, откуда мы такие… мокренькие? Я думал, вы уже добрались до Pоtenza, — поднял брови Адамо, возможно, выражая этим способом своё изумление. Ну что ж, значит, какие-то чувства ему доступны, по меньшей мере, он слыхал о некоторых из них.
— А я надеялся, что уже и до своего Мюнхена, — добавил священник, справившись, наконец, со своим остолбенением.
— Да, мы такие из Potenza, — желчно сказала она, стараясь не глядеть в его сторону, на его зеленоватые впалые щёки. — Вы угадали, Адамо, я уже было добралась туда и даже заправила машину. Слава Богу, они там уже цивилизованы: принимают кредитные карты. Попыталась я и сама заправиться, соблазнилась их жутким бутербродом, совершенно напрасно, разумеется. Как раз когда я подступалась к этому бутерброду, вмешалась вдруг какая-то сила… Какой-то голос вдруг… Но ладно, оставим шутки, если они вам так не нравятся. Если они у вас тут не приняты. Без шуток если — то моя машина раскалилась, как утюг, и этого просто нельзя было вынести. Я все окна открыла — никакого толку, стало ещё хуже. Гораздо хуже, чем тогда, когда меня тут перед вами вывернуло. Стало совершенно ясно, так мне и до Неаполя не дотянуть… У вас тут надо передвигаться по ночам, как в Сахаре. А что, мою комнату уже заняли?
— Да нет, — пожал плечами Адамо, — она свободна, как и все другие. Значит, в следующий раз намереваетесь ехать этой ночью? Учтите, всё равно придётся платить полностью за вторые сутки…
— Заплачу за всё, — с угрозой усмехнулась она, — университет всё оплатит. Не беспокойтесь, я останусь тут, пока не решу все вопросы. Я привыкла доводить дела до конца, ну и, конечно, платить долги… А вот вам и залог, что я больше не убегу.
Она покрутила ключи на колечке вокруг пальца, один, два раза… и вполне удачно перебросила их через бортик конторки. Ударившись о кожаную обложку по-прежнему лежащей на столе книги, они мягко прозвенели.
— Потому и вернулись, — согласился Адамо, накрывая их ладонью. — Сами не любим оставлять дела недоделанными, но и начальство ведь такое не приветствует.
— Не только… — заколебалась она, но всё-таки довела до конца и это, как и обещала. Это признание тоже далось ей нелегко. — Там, на бензоколонке я вдруг вспомнила, что забыла у вас свои вещи. Оставила в комнате рюкзак со всеми вещами, так меня тут у вас отделали… Отшибли все памороки. Ну, а вы-то почему не напомнили, когда я уезжала, назло?
— А какое мне дело до ваших шмоток! — возразил он. — Это не моя забота. И потом, может, вы это нарочно сделали, по плану.
— Ну, и зачем именно, по-вашему?
— А для… дела, всё для дела, — грубо передразнил он её слова. — Чтобы вернуться, скажем.
— А может, вы хотели таким образом избавиться от каких-нибудь улик, заметил священник. — Кто знает, что вы там таскаете?
— Простите, padre, но не хотите же вы сказать, что вам-то как раз есть дело до моего бельишка? — огрызнулась она направо, и сразу вернула голову в прежнее положение: — А вы, хозяин, что не убирали комнату после моего отъезда? Пусть и нет клиентов — но для профилактики привести в порядок помещение руки же не отвалятся… Медик, у вас там полно насекомых, не протолкнёшься!
— Так вы, значит, служите в санитарном управлении, signora? — упорствовал священник. Маленький отпор придал ему жизни, отличное средство: упырь оживал прямо на глазах и опять жаждал крови. Чем скорей он снова разговорится — тем лучше. А если он разговорится вовсе не о том, что от него требуется, то найдутся и средства заткнуть ему рот.
— А что, есть уже и такое в общем нашем доме — наши санитары там, ваши тут? Ну, а у вас там, — пристукнул Адамо полусогнутым пальцем по лбу, — у вас там, в вашем личном управлении всё в порядке, никаких насекомых нет? Я понимаю — забыть зубную щётку, или шпильки, но все вещи! Впрочем, я ж вам говорил, перегрев — опасная штука.
— Навряд ли только он причина… — примирительно сказала она. Вон как они оба теперь разогреваются, куда быстрей, чем прежде. С такой стремительностью быстро окажемся у границы, за которой опять придётся прощаться.
— Я ведь тогда не обо всех своих болезненных ощущениях вам доложила. Вот, например, из глаз течёт, и не слёзы, а такое липкое… как из выдавленного прыщика. Да, из них будто тоже выдавливают, двумя пальцами — знаете такой приём? И там так жжёт, будто туда плеснули йоду. Перед всем, что я вижу, пульсируют радуги, я как бы сквозь них всё вижу. Всё из-за этого становится то зелёным, то таким золотисто-жёлтым. Я было грешила на подлые светофильтры, к ним прямо притягивается эта гнусная пыль, которая у вас тут повсюду. Но вот сняла очки, и всё осталось точно таким же. Говоря про йод, я не метафоры сочиняю, говорю о действительных вещах: у меня есть опыт. Это случилось давно, но я хорошо помню тогдашние ощущения. Мне было лет, ну, шесть-семь, и я расцарапала бровь, а мне помазали ранку йодом и он затёк в глаз. Боже, как я плакала! Пока всё там не очистилось, со слезами не вытекло… А ещё я чувствую боли подмышками, и немного в груди, слева. Вы ещё вообразите, что я чересчур мнительна. Но с тех пор, как у меня в детстве была астма, я поневоле прислушиваюсь к тому, что проиcходит в организме. Я всегда настороже, отсюда всякие подозрения… Вот, например, сейчас: вроде, взбухли железы, уж не рак ли?
