Борис Фальков - Тарантелла
— Что значит — вроде? — поморщился Адамо. — Взбухли или нет?
— Не щупала! — отрезала она и покраснела, но всё же удержалась от взгляда направо: узнать, как нравится эта тема prete.
— Хорошо, — пожал плечами Адамо. — Вы меня уже разжалобили, можете не продолжать. Я и сам вот-вот заплачу. Только… почему же сразу тяжёлая кавалерия, сразу рак! Извините, я всё-таки врач, может у вас просто начинается менструация? Вы скажете, что у вас обычно всё протекает полегче. Но в такую жару могут произойти непредусмотренные изменения обычного протекания…
— По срокам не должно быть! — с негодованием отмела она, только сейчас вполне осознав своё смущение. — У меня пока с этим в порядке. Протекает типично, в регулярные дни, не как ваши майские ужасы приблизительно раз в двадцать лет. Но оставим это. Всё это чепуха. Я крепкая, обойдётся. Давайте серьёзно поговорим о моём деле.
Осознание смущения сделало своё дело, ей легко удалось прервать перечень новых ощущений. То есть, о самых интимных из них умолчать. А ведь боль была и в паху. Она прислушалась к ней: горячая, но ещё слабая, как если бы кипение в этом тигле только предстояло, и боль только начинала пузыриться и вспучиваться. Слабая, её даже не отделить пока от оживившегося поблизости оживлённого небольшими препятствиями в разговоре — подзабытого уже зуда нетерпения, некогда растворившегoся в том, что выглядело установившимся спокойствием: в равнодушии изнурения.
Те же, оживляющие ощущения препятствия неприятно задерживали развитие самого разговора. Уступив им, беседа вполне могла бы и замереть, сама собой, и потому она постаралась побыстрей перескочить через них: чрезмерно возбуждённо, захлёбываясь и поёживаясь — зуд разбегался из мест, где его оживляют, морозными мурашками по всей коже — и дрожа от нетерпения, снова, в который раз изложила цель своего прибытия сюда уже заученными словами. Но теперь намного сокращённей. Потом пожаловалась в том же стиле, что обстоятельства складываются против неё, как нарочно. Они обступают её — но не дотянуться, на таком они расстоянии: вытянутой руки, но не ближе, не ухватить. Они все нарочно образуют вокруг неё такой частокол на расстоянии, чтобы внутри него оставалась пустота, ноль, и она бы оставалась совсем одна в этой пустоте, внутри этого ноля. Этим средством все они намеренно одиночат и пугают её, чтобы она испугалась и отказалась от любого своего намерения, и только потому, что это её собственные намерения.
Возьмём основное из них. Приведшее её сюда дело, такое простое, безобидное и, главное, такое ясное! А все, с кем она сегодня говорила, упорно считают, что она врёт. Что всё, о чём она их просит, такие, в сущности, мелочи, — на самом деле выдуманная ею легенда прикрытия. Прикрытия чего? Ну, например, они уже не сомневаются в том, что имеют дело с полицейским агентом, участником операции против мафии и коррупции. Padre должен подтвердить это, если он человек принципиальный, за какого себя выдаёт…
И это её обращение направо не сопровождалось поворотом головы, будто требование подтверждения сказанному относилось к отсутствующему, находящемуся за кулисами участнику действия. Голос за сценой, такова была отведенная ему роль в этом трио: я, ближайшее ему «ты», и очень далёкое ему «он», расположенное в закулисной тьме. Обращение к padre в третьем лице подчёркивало дистанцию между присутствующими тут, по эту сторону кулис, — и отсутствующим, и было теперь её маленькой местью своему недавнему мучителю. Свой человек Адамо не нарушал сложившуюся мизансцену, будто такая месть была приятна и ему, вёл свою партию соответственно установке на то, что священника здесь якобы нет. Будто он вообще-то существует, ничего не поделаешь, так уж указано в либретто, и где-то там или даже повсюду он есть, но только не тут и не теперь. А если его лично тут нет, то безразлично и кому принадлежит голос, доносящийся сейчас сюда из области закулисной тьмы. Да хоть и никому, да хоть бы в той тьме не было никого: один некий никто.
Никогда бы не подумала, продолжала она, что такое может произойти со мной! Мне не удаётся держать нить беседы в руках, они уворачиваются от ответов на простые вопросы. Подсовывают мне то, в чём я вовсе не нуждаюсь, какую-то дряхлую дрянную мебель… вы можете такое представить, Адамо? Вообразите, что вы всучаете мне ваше двуспальное корыто, а я тащу его на горбу в Рим, а то и в сам Мюнхен! А то, в чём я действительно нуждаюсь — ускользает из рук, как старый обмылок, раз за разом, одно и то же… часами, годами, двадцать лет, сто лет, тысячу!
Но я отлично понимаю, кому и для чего понадобилось создавать такие обстоятельства. При помощи этих обстоятельств меня выдавливают отсюда. Все и всё. Люди, камни, глина, и даже погода. Все они давят на меня, род деятельности для них привычный. Коли они не врут, что зарабатывают на жизнь естественным тяжёлым трудом, выдавливая из оливок маслице. А похоже, что не совсем врут, потому что давят голыми руками с поразительным умением. Хамят поистине виртуозно, смешивают с дерьмом — и стараются размесить в лепёшку. Но как бы на меня ни давили этим прессом, я своё возьму, не впервой. Я поменяюсь с ними ролями, и выскользну из их пресса, как обмылок. Но, конечно, для этого мне нужна чья-нибудь помощь, поддержка. В сущности, очень небольшая.
Ей было трудно сосредоточиться на том, что она произносит. Поэтому говорила она слишком скоро, взахлёб, часто с хрипами переводя дух, когда заканчивалась очередная порция воздуха. А заканчивалась она быстро. Всё это упражнение представляло собой продолжение, продление прежней разовой рвоты, превратившейся в непрерывный понос, пусть и словесный — а куда успешней выворачивающий наизнанку всё внутреннее. Но выглядело оно, было ей дано как беглый, с большими купюрами пересказ того, что она хотела бы сказать на самом деле, как если бы она излагала не своё, а подслушанное чужое: для сведения, так сказать. Или посылала телеграмму с выжимкой из того, о чём подробно напишет вслед за этим в длинном письме, изредка вставляя в неё из этого будущего письма более полные цитаты:
— Кстати, вам нужно перестать скупиться, купить шампунь для вашего душа. Этот омерзительный обмылок не то что брать в руки, смотреть на него без отвращения нельзя. Кстати, как хозяйственное мыло… die Kernseife по-итальянски?
— Терпеть не могу химии, — уклонился от прямого ответа Адамо, но такой косвенный ясней всякого прямого: это ответ не на внешнюю сторону вопроса — на его внутреннюю суть. Пусть даже отвечающий и не подозревает об этом, тем лучше.
— Предпочитаете алхимию, — чуточку развеселилась она. — Уж не ей ли вы обучаетесь по вашей книге?
— Вы-то к химии привыкли, вон — блюёте от натурального, от несовместимости с ним, — продолжил он своё, навязанный ему ответ на суть вопроса, указывая подбородком чуть левее её. Она скосила глаза влево и вниз, и отодвинула тапочек от желтоватого осадка, оставленного высохшей лужицей. — Будто вас саму искусственно химики состряпали. В пробирке.
— В реторте, — хмыкнула она. — Едва оттуда ноги унесла. Я там позорно провалилась, из-за полного бессилия вести с ними беседу в рамках нужной мне темы. А ведь это моя профессия! Честно говоря, я уже и сама не могу точно определить, что мне нужно. Я хотела их разговорить, а вышло, что вместо этого растрепала собственные нервы. И потому я нуждаюсь в вашей помощи, как и сказала уже… Но вы вот тоже, как они, готовы повторять годами одно и то же, чтобы только увернуться от моей темы! Хотя на первый взгляд и кажется, что вы-то вовсе и не отказываетесь со мной поболтать. И болтаете: о том, о сём… только не о том, что по-настоящему важно для меня. Точно так же вы болтаете и про мои недомогания… А были бы вы настоящим врачом, то предприняли бы что-нибудь полезное. К примеру — вымыли пол.
Сведенное к такой форме изложения, её дело, увы, действительно становилось неопределённым и теряло большую часть своего значения. И для неё, и, значит, для слушателя. Дело потихоньку освобождалось от своего главного содержания, будто такая форма не могла удерживать его, и оно высасывалось, изымалось из неё, как из скорлупы. Но куда?
Между тем скорлупа не оставалась совсем пустой, как можно было ожидать. На место изъятого содержимого, в оставленный им объём тут же вступало новое содержание, соразмерное этому объёму, но куда увесистей по значению. Старое дело, да, становилось неважным, но тем важней оказывалось новое. Только вот что оно такое?
Эти, для неё — совершенно новые, вопросы остались пока без ответа. Сломать скорлупу, прорвать окутывающую их плеву тумана, чтобы ответить на них самой или хотя бы прояснить новое их содержание, ей было не по силам. Хотя она и делала усилия, и даже не без успеха: пелены тумана, окутывающие её, уже не были однородны, как прежде, а распались на мелкие элементы, в которых уже можно было узнать ту самую, всё покрывающую известняковую пыль, но это и весь успех, никаких ответов. Что ж, ведь эти вопросы она задавала себе, не ему. Ну, а задай она их ему, разве такой сможет понять всю их сложность и ответить на них, всё равно, прямо или косвенно, но адекватно?
