Василий Аксёнов - Весна в Ялани
– Я пью за дядек, а не за проценты. И за отцов… И скольких братьев я лишился, – говорит Гриша. – Сестёр и братьев… Считает кто-то… поимённо. Ну давай, – говорит. – За нерождённых.
Выпили.
– Мать рассказывала, – говорит Гриша, обсасывая утиную лытку, – что в Лукьяновку и в Тихоновку по одному вернулось только… скоро они и сгинули, деревни эти.
– Укрупнение ещё, – говорит Коля.
– Чё укрупнение? – спрашивает Гриша.
– Да деревни-то добили.
– Да-а… мужикам… как и деревням… досталось, – говорит Гриша. – К врагам добрее относились.
– Время такое было.
– Всё на него можно свалить, на это время… не отопрётся, – говорит Гриша.
– Но. Как бумага, – соглашается Коля, – всё стерпит.
– И в тюрьму его не посадишь.
– Кого?
– Да время-то.
– А! Это точно.
Поговорили. Молчат. Коля за Кемь смотрит, на Камень. Гриша – от костра взглядом не отрывается: картошку в него забросил, прутиком угли на неё нагребает – одной рукой, другой – муравья на шее ловит, поймал – отбросил его в сторону.
– Люблю… печёную, – говорит.
– Но, – говорит Коля. – На свежем воздухе-то.
Задрав нос и вдавившись кормой в пенящуюся за ней воду, лодка моторная, казанка, вверх по реке надсадно поднимается. Два мужика в лодке. В брезентовых плащах. В шапках. Скрылась за кривуном моторка, не слышно её стало.
– Не Вихерь?
– Нет, какой там Вихрь.
– Японский?
– Кто-то на Ямахе…
– Слышу, и прёт-то…
– Да уж, тянет… Ну и бабёнкам тут пришлось, – говорит Гриша.
– Да, – говорит Коля.
– Из штанов дегтярных не вылазили. Война, – говорит Гриша. – Чё там.
– Война-а, – говорит Коля.
– Но победили же!
– Канешна.
– Задали жару немчуре!
– Ещё какого.
– Эти союзнички ещё.
– А чё?
– Да хитрованы.
За женщин выпили – за матерей и бабушек, лиха которые хватили.
– Да-а, – говорит Гриша после. – Мечта у них и все разговоры были, как мать рассказывала, хоть разок вдоволь выспаться и раздобыть где заваляшшую корочку хлеба, а надежда – что война скоро закончится и мужики, на которых похоронок ещё не пришло, домой живыми возвратятся… а чудом, может, и погибшие… не хоронили их, не видели их мёртвыми.
– Но, – говорит Коля.
– То там, всё слухи-то ходили, вроде вернулся тот, на кого похоронка была, то там. Всю жизнь и ждали, глаза проглядели… А ты смотри, – говорит Гриша. – Жертвы огромные, конечно, понесли. Невосполнимо. Но вот перед войной была объявлена пятилетка Безбожная – это Олег же мне рассказывал, Истомин, – и к тридцать седьмому году Имя Бога в стране просто не должно было бы уже произноситься вроде. Не знаю, правда или нет. Но – может. Может. Чё не может… А с тридцать пятого по тридцать восьмой год число действующих церквей сократилось с двадцати пяти тысяч до одной тысячи двухсот семидесяти семи… Я хорошо это запомнил – как-то зарплаты ровно столько получил. Грешно сказать, Коля, но если бы не война и жертвы эти… даже представить не могу. Сейчас нигде и церкви не было бы… и помину. Олег – историк – изучал.
– Да, – говорит Коля.
– Церкви-то – ладно… Новые вон строят. Кирпича хватит, – говорит Гриша. – А вот людей-то не вернёшь… сгубили столько… Сколько детей не народилось.
– Но, – говорит Коля. – Немерено.
Солнце опять в тучах – едва просвечивает. Ветер северный – спустился с поднебесья, вершины сосен задевает.
– Теплеет, кажется. Может быть, только от костра. Или – от водки, – говорит Гриша. Жмурится он от дыма, острым концом ивового прута то в одну картофелину ткнёт, то в другую – пора вытаскивать, ещё попечь ли – проверяет. И говорит: – Эта готова, эта нет, пусть полежит ещё, помлет маленько, потомится… А ну, давай-ка, Коля, под картошечку.
– Давай, – говорит Коля.
Выпили. Картошкой, обжигаясь, закусили.
– Вкусно, – говорит Гриша. – Люблю.
– Но, – говорит Коля.
Незаметно как-то и запели. Про тёмную ночь… Потом: про землянку… Слов всех не помнят, но мотив правильно выводят: одна песня на другую у них не похожа… На позиции девушка провожала бойца… И эту исполнили.
– Родители наши её, песню эту, иначе пели, с другими словами, – говорит Гриша.
– Как? – спрашивает Коля.
– А чё, не помнишь?
– Нет, не помню. А с какими?
– А с такими… Проводить-то она его на позиции проводила, и первое время весточки она ему туда отправляла про свою любовь, которая никогда не умрёт. И он ей что-то отвечал, а потом вдруг и пишет ей такое: оторвало мне ноженьку, обожгло всё лицо… И она ему письмецо в ответ отсылает: ковыляй потихонечку, проживёшь как-нибудь. Война заканчивается. Победа. Время такое же вот – май. Приходит парень с фронта домой. Красавец. Живой, целёхонький. И грудь вся в медалях и в орденах. Идёт по улице. Видит воина бывшая его подруга, бросается к нему, а он глядит на неё с презрением и возвращает ей её же: ковыляй потихонечку, проживёшь как-нибудь…
– Горе, – говорит Коля.
– Да уж, – говорит Гриша.
– Всякое бывало, – говорит Коля.
– Чего только не бывало, – говорит Гриша. – Песни-то с жизни ведь писали. Какая жизнь – такие песни. Жизнь мармеладная – и песни тоже.
– Но, – говорит Коля. – Оно – канешна.
– Ну а как.
Бекасы – барашки по-ялански – с раннего утра, только-только свет забрезжит, уже и в небе – просверливают его сверху вниз в блеющем брачном штопоре, а как обратно в поднебесье поднимаются для нового падения, и не услышишь, и так весь день, без перерыва.
– Ишь чё, твари, вытворяют, – говорит Гриша.
Пусть себе тешутся, кому мешают. Они идь тоже…
– И в музыкальной школе не учились.
Метрах в пятнадцати от этого красивого, возвышающегося над окружающим пространством места, где сейчас, среди запашистых реликтовых сосен, не тронутых ещё вроде как из-за близости к реке и к населённому пункту вырубками (просто пока ещё не добрались на самом деле), под открытым небом и под нескончаемые свадебные игры в нём бекасов, отмечают День Победы Гриша и Коля, метрах в двадцати от кромки яра проходит торная песчаная дорога, по которой, не удаляясь от берега, по веретии, можно добраться: в одну сторону – до Волчьего и Мокрого боров, в другую – до бывшей деревни Мордовской и до Монастырского, или, как его раньше чаще называли, Яланского, озера. Тут же, поблизости, – сворот на тракт, через низину и по гриве, – метров четыреста до тракта.
Какие-то мальчишки – в шлемах защитных, не узнать, чужие или местные, – втроём на одном, громко орущем, мотоцикле, без глушителя, только что промелькнули по этой дороге. Туда, в сторону Волчьего бора, и вскоре же обратно – просто так, наверное, катаются, заняться нечем им – не учатся сегодня. Слышно, остановились там, где лавочка. Двигатель заглушили – не орёт.
Ну, слава Богу… уши чуть не разорвало.
– А интересно, сейчас со спутника нас видно? – спрашивает Гриша, отвернувшись от костра, и, подперев рукой голову, в небо глядит теперь; про муравьёв забыл, похоже, и по его лицу они уже ползают – как у бесчувственного Терминатора. Лицом он, Гриша, похож на Шварценеггера. Роста такого же, как тот.
– Не знаю, – говорит Коля.
– Нашим-то на нас смотреть не интересно. Американцам.
– Нужны мы им, – говорит Коля.
– Не скажи, – говорит Гриша. – И этикетку на бутылке могут разглядеть. Наука, техника…
По гриве от тракта машина какая-то едет, судя по звуку, легковая. С гривы спустилась, в низине буксует.
– Видят, что водка, и завидуют, – продолжает космическую тему Гриша.
– Ну, если видят, то – канешна, – соглашается с ним Коля.
– Несёт кого-то.
– Но.
– Не к нам, надеюсь. У нас уж мало остаётся…
Выбралась, похоже, из грязи машина – по-иному загудела. Уже и к яру подъезжает – слышно. У лавочки, где молодёжь обычно собирается, притормозила. Разговор доносится оттуда: вопрос – ответ, наверное, и всё на этом.
Скоро большой чёрный джип, низко и глухо бухая изнутри, как будто сердцем металлическим, песенным ритмом, вырулил из-за поворота и, клюнув резко буфером, замер, словно в распахнутых воротах, между двумя старыми соснами, растущими на обочинах дороги, напротив тихо и безмятежно отмечающих большой и радостный праздник Коли и Гриши. Через минуту-две и двигатель заглох. Ещё через минуту-две неспешно вывалился из продолжающей громыхать музыкой машины водитель и, обойдя мелкий сосняк, направился решительно к гуляющим.
Не кто иной, а – Мерзляков Фёдор Каримович.
– О, Федя! Собственной персоной! – говорит Гриша.
– Он самый, – говорит Фёдор.
– Явился не запылился… А мы тут думаем, кого к нам чёрт ещё направил?.. Тебя-то – можно.
– Здорово, одноклассники, с праздником! – будто от ветра, Фёдор чуть покачивается. – С большим! Великим!
