Джон Бойн - Мальчик на вершине горы
Архитектор почтительно поклонился. На лице его читалось явное облегчение.
— Благодарю вас, мой Фюрер.
— Осталось только спросить, когда можно начать строительство?
— Если прикажете, мой Фюрер, то хоть на этой неделе, — сказал Гиммлер. — И если господин оберштурмбанфюрер действительно так проворен, как все говорят, то к октябрю лагерь начнет функционировать.
— Будьте спокойны, Генрих, — горько усмехнулся тот. — Если к тому времени лагерь не откроется, можете в качестве наказания отправить туда меня самого.
Петер столько писал, что у него устала рука, но какая-то нотка в голосе оберштурмбанфюрера вдруг вызвала к жизни одно воспоминание. Петер поднял голову и, пристально посмотрев на коменданта лагеря, понял, где и когда его видел. Шесть лет назад, на вокзале в Мангейме. Когда несся к расписанию, чтобы узнать, с какой платформы отходит поезд на Мюнхен, и столкнулся с человеком в землисто-серой форме. Он упал, а этот человек хотел сапогом отдавить ему пальцы. И наверняка сломал бы, не появись неожиданно его жена и дети.
— Это просто замечательно, — сказал Фюрер, улыбаясь и потирая руки. — Великое дело, господа, возможно, величайшее из всех свершений немецкого народа за всю его историю. Генрих, приказ отдан. Можете немедленно начинать работы по возведению лагеря. Ральф, немедля возвращайтесь на место и следите за ходом работ.
— Да, мой Фюрер.
Оберштурмбанфюрер отсалютовал и подошел к Петеру.
— Что? — спросил Петер.
— Записи, — потребовал он.
Петер протянул ему блокнот, где старался фиксировать практически все, о чем здесь говорилось. Оберштурмбанфюрер мельком глянул на записи, развернулся, попрощался со всеми и вышел.
— Ты тоже свободен, Петер, — сказал Фюрер. — Иди на улицу поиграй, если хочешь.
— Я пойду в свою комнату заниматься, мой Фюрер, — ответил Петер, внутренне вскипев от такого обращения. То он, видите ли, доверенное лицо, и ему разрешают сидеть в самом важном кресле в мире и вести протокол собрания по спецпроекту Фюрера, а потом вдруг сразу малый ребенок. «Что же, — решил он, — я, может, до них и не дорос, зато знаю, что душевые без воды строить незачем».
Глава 2
День рождения Евы
Катарина, едва ей исполнилось пятнадцать, начала работать в магазине канцтоваров своего отца. Шел 1944 год, и Петер, отправившись в Берхтесгаден повидать одноклассницу, в кои-то веки надел не форму «Гитлерюгенд», предмет своей гордости, а кожаные штаны до колен, коричневые ботинки и белую рубашку с темным галстуком. Петер знал, что к любой униформе Катарина питает неизъяснимое отвращение, и не хотел давать ей повод для недовольства.
Он почти час болтался под дверью, набираясь смелости, чтобы войти. Разумеется, он каждый день видел Катарину в школе, но тут было другое. Сегодня он собирался задать деликатный вопрос — хотя при одной только мысли об этом обмирал от ужаса. Петер долго раздумывал, не поговорить ли на перемене в коридоре, но там всегда могли помешать знакомые ребята, и поэтому он решил, что магазин для его целей — место самое подходящее.
Войдя наконец, он увидел, что Катарина ставит на полку блокноты в кожаных обложках, и, когда она обернулась, у него в животе что-то привычно сжалось от волнения и страсти. Он отчаянно хотел ей нравиться — и боялся, что этого никогда не будет, ведь едва увидев, кто стоит на пороге, она помрачнела и, не сказав ни слова, вернулась к своему занятию.
— Добрый день, Катарина, — приветствовал он.
— Здравствуй, Петер, — ответила она, не оборачиваясь.
— Сегодня прекрасный день, — продолжал он. — Правда, Берхтесгаден сейчас невероятно красив? Хотя ты, конечно, красива в любое время года. — Он замер и потряс головой, чувствуя, как краснота ползет по шее к щекам. — В смысле, город красив в любое время года. Это очень красивое место. Всегда, когда я здесь, в Берхтесгадене, меня потрясает его… его…
— Красота? — предположила Катарина. Она разместила на полке последний кожаный блокнот и повернулась к Петеру, лицо у нее было отчужденное.
— Да. — Он упал духом. Так старательно готовился к разговору, а все вмиг пошло наперекосяк.
— Ты что-то хотел, Петер?
— Да, пожалуйста — мне нужны перья для авторучки и чернила.
— Какие именно? — Катарина направилась к шкафу со стеклянными дверцами.
— Самые лучшие. Это же для самого Фюрера, для Адольфа Гитлера!
— Да, разумеется. — Казалось, она специально демонстрирует свое глубочайшее безразличие. — Ты живешь у Фюрера в Бергхофе. Но только говори об этом почаще, чтобы никто, упаси господь, не позабыл.
Петер недоуменно насупил брови. Ее слова его удивили: он вроде и так не редко упоминает об этом? Порой ему даже казалось, что, возможно, так часто и не стоило бы.
— Так или иначе, я не про качество, — сказала Катарина. — Я про тип перьев. Бывают тонкие, средние, широкие. Или, если нужно что-то особенное, можно попробовать тонкие мягкие. Или есть еще «Фалькон». Или «Сатаб». Или «Корс». Или…
— Средние, — перебил Петер, который не любил выглядеть невеждой и решил, что такой вариант самый безопасный.
Она открыла деревянную коробку и взглянула на Петера:
— Сколько?
— Полдюжины.
Она кивнула и начала отсчитывать, а Петер оперся на прилавок, изображая непринужденность.
— Ты не мог бы не касаться стекла? — попросила Катарина. — А то я тут буквально пару минут назад протерла.
— Да, конечно, прости. — Он выпрямился. — Но, знаешь, руки у меня всегда чистые. Ведь я не кто-нибудь, а важный представитель «Гитлерюгенд». К личной гигиене у нас требования очень высокие.
— Постой-ка. — Катарина перестала отсчитывать перья и уставилась на него так, словно он принес ей благую весть. — Ты состоишь в «Гитлерюгенд»? Правда?
— Ну да, — недоуменно ответил он. — Ты каждый день видишь меня в школе в форме.
— Ой, Петер, — вздохнула она, качая головой.
— Но ты же знаешь, что я давным-давно в «Гитлерюгенд»! — вскричал он с досадой.
— Петер, — Катарина широко развела руками, показывая великое множество ручек и баночек в шкафу со стеклянными дверцами, — ты, кажется, просил чернила?
— Чернила?
— Да, ты говорил, что тебе нужны чернила.
— Ах да, конечно, — опомнился Петер. — Шесть баночек, пожалуйста.
— Какого цвета?
— Четыре черных и две красных.
Над дверью звякнул колокольчик; Петер обернулся. Вошел мужчина с тремя большими коробками. Катарина расписалась за товар, причем с посторонним мужчиной разговаривала намного дружелюбнее, чем с человеком, хорошо ей знакомым.
