Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки
А свет должен при этом падать спереди. Потом они вышли на солнечный свет. На улице темнее, чем в залах. Небо серое. Солнце скрылось за густыми облаками. Они вернулись к машине. Он что, находит это интересным? — спросила Маргарита. Да никогда в жизни, ответил Макс. Но ему интересно бывает взглянуть, что делается. Что приходит в голову художникам. На земле позади машины лежали осколки стекла. Красные. Оранжевые. Голубые. Сверкали в пыли. Размером с ноготь мизинца. Маргарита подобрала их и спрятала в боковой карман сумки. Осколки были яркими и сверкающими. Похожими на драгоценные камни в пыли.
* * *
Они поехали дальше. Прежде чем тронуться, Макс помешкал. Он тут давненько не бывал. Есть два немецких художника, к которым им стоит заглянуть. Он о них тоже давно ничего не слышал. Может, они вообще уехали куда-нибудь. У одного должна быть выставка в Париже. Примерно в это время, но точно он не знает. Самое интересное там — дом. О нем писали во всех архитектурных газетах и художественных журналах. Необычная конструкция. Они поехали. Маргарита пыталась читать названия улиц. Hill Street. Frank. Main. San Pedro. Alameda. Названия летели мимо. Макс выехал на автостраду. Держался одной из правых полос. Обгонял только в том случае, если передняя машина двигалась чересчур медленно. Он держал руль правой рукой. Локтем левой уперся в дверцу. Подпирал ладонью голову. Смотрел прямо. Пристально. Маргарита задумалась, о чем бы начать разговор. Не хотелось ехать молча. Это невежливо. Но на ум приходили только всякие бестактности. Всегда ли он был гомосексуалистом? Правда ли то, что рассказывают о них? Особенно в американских тюрьмах? Что стало потом с его матерью? Как можно пережить такое предательство? Как жить с этим дальше? Или ему, врачу, это было легче? И вообще, как живется врачам? Как избегать телесных соблазнов? Как держать дистанцию? Как это у мужчин? Наверняка иначе, чем у женщин. Это она понимает. Удавалось ли ему держать дистанцию? В принципе. И как реагировать на наготу. В профессиональной деятельности и в частной жизни. Означает ли это абсолютное раздвоение личности на профессиональное и частное? И можно ли научиться у других умирать? Или нужно держаться подальше от умирающих? И почему Хельмут работает врачом. И почему он, мужчина, ничего не понимает. Не предпосылка ли это. Однако. Она же знает ответ. Он не может. Не хочет. Вообще не видит, что есть какие-то сложности. Хочет жить. Не принимать никаких решений. Просто жить. И работать. Может, он этим упивается. Во всяком случае, не препятствует. Наблюдает, как за него дерутся. Да. Ставит их обеих в такое положение, что они вынуждены бороться за него. Ему же от всего — только выгода. Трауде делает все, чего он захочет. Если болела Драгица, она убирала. Гладила. Готовила. И он может появляться у нее, когда заблагорассудится. Его всегда встречают с распростертыми объятьями. И она тоже делает все, чего он ни захочет. Было бы проще, если бы он по-прежнему был женат на ней. На бывшей. Она же его любит. «Она меня любит. Что тут поделаешь?» А она должна проявлять понимание. С самого начала все неправильно. С первой несостоявшейся встречи, потому что Трауде не может остаться одна на Рождество. А Сандра хочет, чтобы в Новый год он был у них. К семье это никакого отношения не имеет. Настоящий отец Сандры не появлялся никогда. А Хельмут правил всеми ними. Сандрой и Трауде — опекой и добротой. Ею — отсутствием. Лишением. У той, с кем он спал, у той-то все и было. Та выходила победительницей. «Да с кем я счастлив! Брось. Им без меня не обойтись». Она — вне игры. Танцы — без нее. Ну и пусть получают его. И так все было ясно с самого начала. Непреодолима пропасть между содержанками и самостоятельными женщинами. Содержанки непобедимы в силу своей материальной заинтересованности. С этими избалованными самцами. Избалованными с самого рождения. А в симулянтки она не годится. Надо-то было изображать кошечку. Цепляться за него. Этого он ждал. Отказаться от свободы ради любви. А потом снова потребуется освобождение. Может быть. Наверняка. И вся игра — сначала. Впрочем. Ни к чему не обязывающая любовь ему нравилась. Уж в постели — наверняка. Женщина, которая хочет спать с ним ради собственного удовольствия. И ничего от супружеского подкупа. Любовь и веселье. Ничего больше. Он всегда был веселым. Именно — был. И что? Здесь им надо поворачивать, сказал Макс. Теперь он знает дорогу. Он свернул с автострады. Холмы. Улицы между холмов. Макс замешкался на перекрестке. Огородики. Домики среди них. Вот! Вот она, воскликнул он и свернул на узкую пыльную улочку. Дом из темного дерева. Над краем обрыва — высокая деревянная стена. Словно висит в воздухе. Дерево очень темное. Крыши не видно. Только стена. Окошки. На самом верху. Вокруг дома — высокий забор из проволочной сетки. Почти вдоль стен. Вверх по склону. Склон крутой, поросший травой. Желтоватая земля. За забором — два дога. Крупные мускулистые животные. Ходят вдоль забора. Спустились вниз. Справа в заборе — калитка. Дорожка, посыпанная гравием. От самой улицы. Гравий — белый. Макс позвонил. Из верхнего окна выглянул мужчина. Макс громко спросил, дома ли Джордж или Фрэнсис. Нет, крикнул мужчина сверху. Он тут с дамой из Австрии и хотел бы показать ей дом. Минутку. Он сейчас спустится, отозвался мужчина. Доги стояли за калиткой, виляли обрубками хвостов. Мужчина вышел из-за угла. Собаки пошли ему навстречу и вернулись с ним к калитке. Мужчина открыл: домофон сломался. Он распахнул калитку. Придержал собак. Маргарита собралась с мужеством, чтобы миновать догов. Ростом они были ей почти по грудь. Макс взял ее за локоть. Эти собаки настолько же добродушны, насколько выглядят страшными, пробормотал он. Погладил одну из них по голове. Собаки обнюхали их с Маргаритой. Между ног. Макс отпихнул их. Мужчина прошел вперед. Маргарита следовала за Максом. Чтобы дойти до входа, пришлось пройти вдоль всего фасада. Собаки вошли в дом вместе со всеми. Продолжали обнюхивание, Маргарите и Максу приходилось все время отталкивать собак. Мужчина повел их вверх по лестнице. Они попали в большую прихожую, шедшую вокруг всего дома. Огромные окна на заднюю сторону. Маленькие окна по фасаду. К стенам прислонены картины. Большие. Грубые мазки. Мешанина красок. Контрастных. Налезающих друг на друга. Намеки на фигуративность. Новые Дикие. Меня зовут Морис, произнес мужчина. Макс представил Маргариту. Она работает в театре. Ах. Актриса, сказал Морис. Макс спросил, не в Париже ли Джордж. Да. На этой неделе открывается выставка, и все очень волнуются. Фрэнсис здесь. Но он вышел. Не выпьют ли они чего-нибудь? Маргарита посмотрела на Макса. Было бы славно выпить кофе. В углу огромной мастерской оборудована кухня. Перед плитой с шестью конфорками стоит большой стол. Холодильник. Кухонные шкафчики. У стеклянной стены — колода для рубки мяса. На ней — топор. Они сели за стол. Морис расставил чашки с кофе. Молоко и сахар — уже на столе. Маргарита взяла свою чашку и встала. Пошла к картинам. Рассматривала их. Пила кофе. Картины были грубыми. Путаными. Не интересовались производимым впечатлением. Ни намека на попытку достигнуть гармонии. Синий и зеленый всех оттенков. Очевидная ярость. Намеренная бесформенность. Ожесточенная серьезность. Маргарита запретила себе думать «по-немецки». Но картины были тяжелыми. Давили. На одной — стоящая женщина. Размытые контуры. Большие размеры. Маргарита снова села за стол. Ей было хорошо. Опять. Не искать выразительных средств. Не хотеть рисовать. Кажется, это — одна из самых сложных задач. От картины к картине. И абстракция. Был ли достижением этот возврат к фигуративности? Или это — просто ответная реакция в соответствии с эдиповым комплексом? Хотя то, чего добивалась Анна Малер, это ведь невозможно. Соизмерять все с красотой человеческого тела. С нормой. А кто ее установил? Эти последователи Гердера и Гёте? А скульптура? Та, что в 1937 году получила в Париже премию. Она ничем не выделялась. В любом случае ее нельзя отнести к «выродившемуся искусству». Какое непонимание. Это — революция консерватизма. Возвращение к классике. Почему Анна Малер не создала ничего нового? Или создала, но ей об этом неизвестно, потому что ничего не сохранилось? Надо спросить у Кренека. Макс беседовал с Морисом. Они не хотят больше мешать ему, сказал Макс. Морис встал. Один из догов положил голову на его голые ноги. Морис взял салфетку и вытер с ноги слюну. У этих зверей чрезвычайно слюнявая любовь, сказал он. Мужчины рассмеялись. Маргарита вышла первой. Спустилась в маленький дворик. Подождала у калитки Макса и Мориса. Они спустились, продолжая разговор. Морис отпер калитку. Один из догов ткнулся носом Маргарите в руку. Маргарита провела рукой по его голове. Собака прижалась к ней. Сунула морду ей в руку. «Не loves you»[167] — воскликнул Морис. Маргарита попрощалась. Поблагодарила. Руки Морису не подала — собака ее обслюнявила. В машине Макс протянул ей коробку бумажных салфеток, лежавшую на заднем сиденье. Они тронулись. Собаки бегали вдоль забора. Морис шел к дому. Еще раз помахал им рукой. «Horrible brutes»,[168] — сказал Макс. Он так и не может до конца преодолеть страх перед собаками. Он хорошо скрывает его, сказала Маргарита. Они поехали обратно. Закат все время был слева от них. Над головой — розовые отблески на облаках. Ниже — оранжевое зарево, опускающееся за горизонт. Все ниже. Под конец остался лишь отсвет на облаках. Над ними — сумрак ночи. Фары бегущих навстречу по трассе автомобилей, сплошной поток яркого огня. А с их стороны — красные сигналы заднего света. После Дарлингтон-авеню опустилась ночь. На обратном пути они почти не разговаривали. Маргарита поблагодарила. Им нужно еще покататься. И ей стоит взглянуть на его дом, сказал Макс. «You are good company»,[169] — сказал он ей. И привет Манон. Он поедет дальше, не заходя. Маргарита стояла и махала ему вслед. Манон была на кухне. Проголодалась. Не хочет ли Марго сэндвич? Маргарита отказалась. Они сели за обеденный стол. Маргарита рассказывала, где они были. Что делали. О чем говорили. Какой величины доги. Как далеко они заехали. Потом рассказывать начала Манон.
