Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки
* * *
У Макса — серый лимузин. Хонда. Отличные машины, сказал он. Дешевые. Вместительные. Он даже больных на этой машине перевозит. Тех, кто еще может жить дома. Со СПИДом дела очень плохи. В Лос-Анджелесе? — спросила Маргарита. Макс открыл перед ней дверцу. Садясь в машину, Маргарита посмотрела на него. Как он вдруг напрягся. Застывшее гладкое лицо. Как у молодого. Он обошел машину. Сзади. Маргарита открыла ему дверцу. Он сел за руль. Минуту посидел. Положил руки на руль, глядя прямо перед собой. На улицу. Прямая дорога шла вниз. Дома. Маленькие отели. Как дом, в котором живет Манон. Перед некоторыми — кусты. Большинство домов — вплотную к тротуару. Деревьев нет. Через равные промежутки — знаки, запрещающие парковку. Фонари. На небе облака, и свет снова резкий. Он повернулся к Маргарите, вставил ключ в замок зажигания и тронулся, успев пристегнуться. Маргарита тоже пристегнулась. Он улыбнулся ей. «It is a disarter. Of course».[162] Невероятно. Просто невозможно поверить. Он никак не думал, что ему суждено пережить и такое. Ему-то все равно. Он даже анализов не делал. Он прожил свою жизнь. Но большинство больных… «They die so young».[163] Маргарита молчала. Хотелось спросить, а где больные? За каким фасадом эта трагедия? В одном из высоких белых зданий Оушн-парка? Между Венисом и Санта-Моникой. Нотам, наверное, слишком дорого. Она всегда считала, что когда видишь море, умирать легче. А почему? Она сидела молча. Он вел машину. Смотрел вперед внимательным застывшим взглядом. Уйдя в себя. Они ехали по бульвару Уилтшир. Вверх. Прочь от моря. По обе стороны — парк. На газоне — белый щит: «Veteran's Medical Center».[164] К белому зданию в стороне от бульвара — дорожка. Газон перед ним. Они проезжали мимо больших отелей. «Холидей Инн». «Ве-ствуд Плаза». Перед ними — ливреи в золотых галунах и роскошные лимузины. Высотные здания. Пустые тротуары. Отель «Беверли Ритц». Высокие дома. Парк. Зеленые газоны. Цветущие кусты. «Беверли Хилтон».
Белый с золотом. Въезд в гараж. Потом пошли более низкие здания. Магазины. Здесь она бывала. С ним. Она узнала «Беверли Хилтон». Тогда ярко светило солнце. Они гуляли по Родео-драйв. Смотрели ценники в витринах и ели мороженое. Машина замедлила ход. Всюду люди. Переходят через улицу. В руках пакеты с покупками. Вывески всех цветов. «Christian Dior». Черный с золотом. «Macy's» — ярко-красный. Она сидела. Смотрела в окно. Смотрела, как все пробегает мимо. Люди. Дома. Магазины. Машины. Деревья. Какая тоска. Они бы снова гуляли здесь. Смеялись. Вместе. Надежно укрытые от всего мира. Они миновали отель «Риджент Беверли Уилтшир». Она бы спросила Хельмута, не зайти ли им в бар. Заглянуть в этот мир. Макс глядел вперед. Спокойно вел машину. Собранно. Вежливо. Притормаживал, когда кто-нибудь переходил улицу. Ей казалось, что она — далеко. Видит себя со стороны. Как она сидит в машине, пристегнутая ремнем. Оцепенев, словно никогда в жизни не сможет больше шевельнутся. Почему его нет. Они ехали дальше. Богатые кварталы. Ухоженные. Потом вдруг стало пыльно, на тонких высоких стволах пальм закачались растрепанные веники листьев. Потом снова зелень и стеклянные стены высотных домов. Черное стекло. Темно-коричневое стекло. Краеведческий музей. Тут растения поливают. Они темно-зеленые. Сочные. Крепкие листья и безукоризненные газоны. Прямая улица. То вверх, то вниз, но не круто. Ей нужно будет ехать по бульвару Венис, сказал Макс. Оттуда, где она живет. Так удобнее всего. Они ехали под гору. Направо — парк. Пыль. Скверная мостовая. Мексиканцы целыми семьями под деревьями в парке. Озеро ярко блестит на солнце. Она опустила поднятые на макушку очки. В гору шла женщина. Что-то кричала. Громко. На секунду остановилась, наклонившись вперед. И тут же пошла дальше. Маргарита обернулась посмотреть на нее. Женщина продолжала идти в гору. Молодая. В пестрой юбке. Черной жакетке. Мексиканка. Темные волосы заплетены в косу вдоль спины. А у нее все хорошо. Ей не надо бороться. Во всяком случае, так. Ее везут на машине. Она смотрит на мир сквозь темные очки. А очки стоят столько же, сколько туфли или брюки. Бороться ей еще только предстоит научиться. Она не уверена, что сможет выжить, если ее забросит в чужой мир. Что сможет быстро выучиться жить по новым правилам. Или вообще без правил. Как приходится жить людям в восточном лагере. Что она стала бы делать в одной из стран восточного лагеря, где сейчас поменялась вся жизнь. Смогла бы выжить? Но. Хороших людей больше. Иначе все еще страшнее. Тяжесть в желудке. Глубоко в фуди. От беспомощности. Они подъехали к огромному белому зданию. Проехали под ним. Это мужская тюрьма, сказал Макс. Здесь он провел всю войну. Прожил. В тюрьме? — спросила Маргарита. Ну да, отвечал он. На него донесла собственная мать. Что он — «enemy agent».[165] Она жила в Англии. Она болела. Шизофренией. Но в военное время… Его взяли под стражу. Документы-то все остались в Германии. И добраться до них не было никакой возможности. Он работал врачом. Ему было чем заняться в тюрьме. Ведь в тюремной жизни самое скверное — время, которое некуда деть. Маргарита промолчала. Не знала, что сказать. Собственная мать. Лишить свободы. Что творилось у нее в голове, если она упекла за решетку собственного ребенка. Думать дальше не стала. Запретила себе. Отвернувшись, смотрела в боковое окно. Не плакать. Но что-то подступало от горла к глазам, и надо скрыть, как ты тронута. Теперь будет несколько сложнее, сказал Макс. Ей нужно будет ехать по Фигероа-стрит. Она ведет наверх. Потом — направо. На Тампл-стрит. И снова — направо. На Грэнд-авеню. Он показал ей въезд в «Форум Марка Тейпера». Белые здания. Как кубики. Но ведь сейчас им не нужно туда? Билет ведь заказан? Макс повернул налево. Высотные дома далеко один от другого. Полевую руку — парк. Улица круто идет то вверх, то вниз, высотные дома кажутся еще выше, когда едешь. Или ниже. Макс подъехал к стройплощадке. Они вышли. Здесь построят концертный зал. Он перешел через улицу к низкому строению. Барак. Серебристо-серый. Это — «Museum Temporary Contemporary».[166] Они вошли. Ярко освещенный холл. За столом — молодой человек. Маргарита заплатила за вход. Получила билет. Макс копался во внутреннем кармане пиджака. Он — член, сказал он молодому человеку. Тот выжидающе глядел на него. Макс искал. Ничего не нашел. Заплатив за вход, нашел членский билет в боковом отделении бумажника. Получил назад деньги. Отдал обратно входной билет. Молодой человек разглядывал его членский билет. Взнос за этот год еще не уплачен. Не заплатит ли он прямо сейчас, спросил он. Макс отказался. Лучше он заплатит за вход. Получил входной билет назад. Они прошли в правый зал. В большом, высоком, просторном помещении какая-то женщина монтировала инсталляцию. Бетонные стены. На асфальтовом полу стоят носилки. Узкие серые носилки. К носилкам серыми матерчатыми ремнями пристегнуты темно-серые одеяла. Носилки расставлены рядами под углом к стенам. От стены до стены. По всему полу. Едва оставалось место, чтобы протиснуться вдоль стены мимо носилок. Маргарита пошла по периметру. По мере продвижения менялась геометрия узоров, составленных из носилок. Макс остался у входа. Замер. Не приближался к носилкам. Маргарита сочла инсталляцию жестокой по отношению к нему. К его поколению. Как воспоминание о насилии может сохраняться без того, чтобы снова не стать насилием? Или быть им. Она вернется в Вену и поговорит с ним. Это нужно сделать. Ноне станет больше кастрировать его своим пониманием. Все выдержит, каково бы ни пришлось. Не станет прятаться за компромиссами. Латать и штопать. Жизнь не остановится. Уж как-нибудь. Она ведь не раз оставалась одна. Споткнулась о носилки. Шарахнулась к стене. На секунду захотелось рвануть поперек зала, опрокидывая носилки. Побежать к Максу, прокладывая себе дорогу и расшвыривая носилки. Она быстро пошла дальше. Потом они вместе прошлись по другим залам. Коллажи на тему промышленного разведения кур. Свиней. Коров. Индеек. Кроличьи фермы. Пушные фермы. В другом зале — минимализм. Желтовато-белые листы, различающиеся одним-единственным тонким штрихом. Сверху вниз. Справа налево. Из верхнего левого угла — в нижний правый. Волнами. Зигзагом. Квадратиками. Разглядеть их можно было, только если смотреть сбоку.
А свет должен при этом падать спереди. Потом они вышли на солнечный свет. На улице темнее, чем в залах. Небо серое. Солнце скрылось за густыми облаками. Они вернулись к машине. Он что, находит это интересным? — спросила Маргарита. Да никогда в жизни, ответил Макс. Но ему интересно бывает взглянуть, что делается. Что приходит в голову художникам. На земле позади машины лежали осколки стекла. Красные. Оранжевые. Голубые. Сверкали в пыли. Размером с ноготь мизинца. Маргарита подобрала их и спрятала в боковой карман сумки. Осколки были яркими и сверкающими. Похожими на драгоценные камни в пыли.
* * *
Они поехали дальше. Прежде чем тронуться, Макс помешкал. Он тут давненько не бывал. Есть два немецких художника, к которым им стоит заглянуть. Он о них тоже давно ничего не слышал. Может, они вообще уехали куда-нибудь. У одного должна быть выставка в Париже. Примерно в это время, но точно он не знает. Самое интересное там — дом. О нем писали во всех архитектурных газетах и художественных журналах. Необычная конструкция. Они поехали. Маргарита пыталась читать названия улиц. Hill Street. Frank. Main. San Pedro. Alameda. Названия летели мимо. Макс выехал на автостраду. Держался одной из правых полос. Обгонял только в том случае, если передняя машина двигалась чересчур медленно. Он держал руль правой рукой. Локтем левой уперся в дверцу. Подпирал ладонью голову. Смотрел прямо. Пристально. Маргарита задумалась, о чем бы начать разговор. Не хотелось ехать молча. Это невежливо. Но на ум приходили только всякие бестактности. Всегда ли он был гомосексуалистом? Правда ли то, что рассказывают о них? Особенно в американских тюрьмах? Что стало потом с его матерью? Как можно пережить такое предательство? Как жить с этим дальше? Или ему, врачу, это было легче? И вообще, как живется врачам? Как избегать телесных соблазнов? Как держать дистанцию? Как это у мужчин? Наверняка иначе, чем у женщин. Это она понимает. Удавалось ли ему держать дистанцию? В принципе. И как реагировать на наготу. В профессиональной деятельности и в частной жизни. Означает ли это абсолютное раздвоение личности на профессиональное и частное? И можно ли научиться у других умирать? Или нужно держаться подальше от умирающих? И почему Хельмут работает врачом. И почему он, мужчина, ничего не понимает. Не предпосылка ли это. Однако. Она же знает ответ. Он не может. Не хочет. Вообще не видит, что есть какие-то сложности. Хочет жить. Не принимать никаких решений. Просто жить. И работать. Может, он этим упивается. Во всяком случае, не препятствует. Наблюдает, как за него дерутся. Да. Ставит их обеих в такое положение, что они вынуждены бороться за него. Ему же от всего — только выгода. Трауде делает все, чего он захочет. Если болела Драгица, она убирала. Гладила. Готовила. И он может появляться у нее, когда заблагорассудится. Его всегда встречают с распростертыми объятьями. И она тоже делает все, чего он ни захочет. Было бы проще, если бы он по-прежнему был женат на ней. На бывшей. Она же его любит. «Она меня любит. Что тут поделаешь?» А она должна проявлять понимание. С самого начала все неправильно. С первой несостоявшейся встречи, потому что Трауде не может остаться одна на Рождество. А Сандра хочет, чтобы в Новый год он был у них. К семье это никакого отношения не имеет. Настоящий отец Сандры не появлялся никогда. А Хельмут правил всеми ними. Сандрой и Трауде — опекой и добротой. Ею — отсутствием. Лишением. У той, с кем он спал, у той-то все и было. Та выходила победительницей. «Да с кем я счастлив! Брось. Им без меня не обойтись». Она — вне игры. Танцы — без нее. Ну и пусть получают его. И так все было ясно с самого начала. Непреодолима пропасть между содержанками и самостоятельными женщинами. Содержанки непобедимы в силу своей материальной заинтересованности. С этими избалованными самцами. Избалованными с самого рождения. А в симулянтки она не годится. Надо-то было изображать кошечку. Цепляться за него. Этого он ждал. Отказаться от свободы ради любви. А потом снова потребуется освобождение. Может быть. Наверняка. И вся игра — сначала. Впрочем. Ни к чему не обязывающая любовь ему нравилась. Уж в постели — наверняка. Женщина, которая хочет спать с ним ради собственного удовольствия. И ничего от супружеского подкупа. Любовь и веселье. Ничего больше. Он всегда был веселым. Именно — был. И что? Здесь им надо поворачивать, сказал Макс. Теперь он знает дорогу. Он свернул с автострады. Холмы. Улицы между холмов. Макс замешкался на перекрестке. Огородики. Домики среди них. Вот! Вот она, воскликнул он и свернул на узкую пыльную улочку. Дом из темного дерева. Над краем обрыва — высокая деревянная стена. Словно висит в воздухе. Дерево очень темное. Крыши не видно. Только стена. Окошки. На самом верху. Вокруг дома — высокий забор из проволочной сетки. Почти вдоль стен. Вверх по склону. Склон крутой, поросший травой. Желтоватая земля. За забором — два дога. Крупные мускулистые животные. Ходят вдоль забора. Спустились вниз. Справа в заборе — калитка. Дорожка, посыпанная гравием. От самой улицы. Гравий — белый. Макс позвонил. Из верхнего окна выглянул мужчина. Макс громко спросил, дома ли Джордж или Фрэнсис. Нет, крикнул мужчина сверху. Он тут с дамой из Австрии и хотел бы показать ей дом. Минутку. Он сейчас спустится, отозвался мужчина. Доги стояли за калиткой, виляли обрубками хвостов. Мужчина вышел из-за угла. Собаки пошли ему навстречу и вернулись с ним к калитке. Мужчина открыл: домофон сломался. Он распахнул калитку. Придержал собак. Маргарита собралась с мужеством, чтобы миновать догов. Ростом они были ей почти по грудь. Макс взял ее за локоть. Эти собаки настолько же добродушны, насколько выглядят страшными, пробормотал он. Погладил одну из них по голове. Собаки обнюхали их с Маргаритой. Между ног. Макс отпихнул их. Мужчина прошел вперед. Маргарита следовала за Максом. Чтобы дойти до входа, пришлось пройти вдоль всего фасада. Собаки вошли в дом вместе со всеми. Продолжали обнюхивание, Маргарите и Максу приходилось все время отталкивать собак. Мужчина повел их вверх по лестнице. Они попали в большую прихожую, шедшую вокруг всего дома. Огромные окна на заднюю сторону. Маленькие окна по фасаду. К стенам прислонены картины. Большие. Грубые мазки. Мешанина красок. Контрастных. Налезающих друг на друга. Намеки на фигуративность. Новые Дикие. Меня зовут Морис, произнес мужчина. Макс представил Маргариту. Она работает в театре. Ах. Актриса, сказал Морис. Макс спросил, не в Париже ли Джордж. Да. На этой неделе открывается выставка, и все очень волнуются. Фрэнсис здесь. Но он вышел. Не выпьют ли они чего-нибудь? Маргарита посмотрела на Макса. Было бы славно выпить кофе. В углу огромной мастерской оборудована кухня. Перед плитой с шестью конфорками стоит большой стол. Холодильник. Кухонные шкафчики. У стеклянной стены — колода для рубки мяса. На ней — топор. Они сели за стол. Морис расставил чашки с кофе. Молоко и сахар — уже на столе. Маргарита взяла свою чашку и встала. Пошла к картинам. Рассматривала их. Пила кофе. Картины были грубыми. Путаными. Не интересовались производимым впечатлением. Ни намека на попытку достигнуть гармонии. Синий и зеленый всех оттенков. Очевидная ярость. Намеренная бесформенность. Ожесточенная серьезность. Маргарита запретила себе думать «по-немецки». Но картины были тяжелыми. Давили. На одной — стоящая женщина. Размытые контуры. Большие размеры. Маргарита снова села за стол. Ей было хорошо. Опять. Не искать выразительных средств. Не хотеть рисовать. Кажется, это — одна из самых сложных задач. От картины к картине. И абстракция. Был ли достижением этот возврат к фигуративности? Или это — просто ответная реакция в соответствии с эдиповым комплексом? Хотя то, чего добивалась Анна Малер, это ведь невозможно. Соизмерять все с красотой человеческого тела. С нормой. А кто ее установил? Эти последователи Гердера и Гёте? А скульптура? Та, что в 1937 году получила в Париже премию. Она ничем не выделялась. В любом случае ее нельзя отнести к «выродившемуся искусству». Какое непонимание. Это — революция консерватизма. Возвращение к классике. Почему Анна Малер не создала ничего нового? Или создала, но ей об этом неизвестно, потому что ничего не сохранилось? Надо спросить у Кренека. Макс беседовал с Морисом. Они не хотят больше мешать ему, сказал Макс. Морис встал. Один из догов положил голову на его голые ноги. Морис взял салфетку и вытер с ноги слюну. У этих зверей чрезвычайно слюнявая любовь, сказал он. Мужчины рассмеялись. Маргарита вышла первой. Спустилась в маленький дворик. Подождала у калитки Макса и Мориса. Они спустились, продолжая разговор. Морис отпер калитку. Один из догов ткнулся носом Маргарите в руку. Маргарита провела рукой по его голове. Собака прижалась к ней. Сунула морду ей в руку. «Не loves you»[167] — воскликнул Морис. Маргарита попрощалась. Поблагодарила. Руки Морису не подала — собака ее обслюнявила. В машине Макс протянул ей коробку бумажных салфеток, лежавшую на заднем сиденье. Они тронулись. Собаки бегали вдоль забора. Морис шел к дому. Еще раз помахал им рукой. «Horrible brutes»,[168] — сказал Макс. Он так и не может до конца преодолеть страх перед собаками. Он хорошо скрывает его, сказала Маргарита. Они поехали обратно. Закат все время был слева от них. Над головой — розовые отблески на облаках. Ниже — оранжевое зарево, опускающееся за горизонт. Все ниже. Под конец остался лишь отсвет на облаках. Над ними — сумрак ночи. Фары бегущих навстречу по трассе автомобилей, сплошной поток яркого огня. А с их стороны — красные сигналы заднего света. После Дарлингтон-авеню опустилась ночь. На обратном пути они почти не разговаривали. Маргарита поблагодарила. Им нужно еще покататься. И ей стоит взглянуть на его дом, сказал Макс. «You are good company»,[169] — сказал он ей. И привет Манон. Он поедет дальше, не заходя. Маргарита стояла и махала ему вслед. Манон была на кухне. Проголодалась. Не хочет ли Марго сэндвич? Маргарита отказалась. Они сели за обеденный стол. Маргарита рассказывала, где они были. Что делали. О чем говорили. Какой величины доги. Как далеко они заехали. Потом рассказывать начала Манон.
