Нэнси Хьюстон - Линии разлома
Я толкаю дверь, у меня над головой звякает колокольчик, я подпрыгиваю до потолка, роняю монетки, которые получила от Питера, и они раскатываются по полу. Толстая дама, стоящая за кассой, весело восклицает: «Вот-те на!» К счастью, в магазине нет других покупателей и посмеяться над моей неуклюжестью некому. Я опускаюсь на корточки и начинаю подбирать монетки, одну за другой, и на это уходит целая вечность. Закончив, я поднимаюсь, дрожа от страха, что толстухе надоело ждать, но она на меня даже не смотрит — листает себе лениво журнальчик и позевывает. Похоже, вечером собирается в гости, иначе не надела бы зеленое парчовое платье. Бигуди на голове не очень к нему подходят, но кто захочет надевать платье потом и портить прическу?
— Я хотела бы купить конфет, — сообщаю самым вежливым тоном, на какой только способна, но голос мой звучит так тихо, что она не слышит, мне приходится повторить просьбу, и продавщица тяжело поднимается. Она вперевалку подходит к полке с конфетами и начинает насыпать в бумажный пакет леденцы, драже, засахаренные фрукты, помадку, черно-красные лакричные палочки, называя мне цены. Я кладу монетки на прилавок, надеясь, что женщина не заметит, какие у меня грязные руки — я ведь на полу возилась, — собираюсь сказать спасибо и отправиться восвояси, но тут она говорит:
— Не поможешь застегнуть молнию, детка?
Продавщица поворачивается, и я вижу, что спина у нее белая и мясистая, как брюхо кита, мои пальцы сражаются с застежкой, кожа под блестящей зеленой тканью собирается в складки, я боюсь, что не сумею довести дело до конца, багровею от натуги, и продавщица передергивает плечами, чтобы облегчить мне задачу, но спину не втянешь, как живот, так что, когда молния наконец поддается, она говорит:
— Да уж, дышать мне сегодня вечером точно не стоит! — А потом добавляет: — Спасибо, милая, — и протягивает мне в благодарность двух пупсов-негритят, но я так нервничаю, что едва не роняю подарок на пол.
Волки-оборотни не разорвали меня на куски, когда я возвращалась домой, маму я застала за уборкой постели — вид у нее был рассеянный, волосы растрепались, а Питер куда-то подевался.
— Где Питер? — спросила я.
— Ему пришлось уйти.
— Но ты обещала, что мы сыграем в рами!
— Я помню, дорогая, но ему позвонили — какое-то срочное дело… Он велел тебя крепко расцеловать.
Я ничего не отвечаю, но чувствую себя обманутой, и мне немного обидно.
Мама закуривает и с силой выдыхает дым из ноздрей (я обожаю, когда она так делает).
— Тебе нравится Питер?
— Он ничего.
— Ты ему очень нравишься.
— Он же меня совсем не знает…
— Знаешь, что он сказал о тебе?
— Нет.
— Он сказал: «В этой башке много чего варится…»
— Что такое башка?
— Это твоя голова, ангелочек! — смеется мама.
Я решаю прояснить все до конца и спрашиваю:
— Вы поженитесь?
— Как ты догадалась?
Мамин ответ бьет меня по голове, как ударная волна.
— Вы поженитесь? — повторяю я тоненьким срывающимся голоском.
— Иди ко мне на колени, детка.
Мама распахивает мне объятия.
— Знаешь, пока это секрет, не говори ничего бабушке с дедушкой, ладно? Питер — очень хороший человек, он всерьез занялся моей карьерой, организовал этой весной фантастическое турне, я объехала всю страну из конца в конец. Он сделает меня знаменитой, Сэди!
— Но ты его любишь?
— Ох… люблю ли я его? — Мама долго молча смотрит на меня, потом отвечает: — Знаешь, милая, я не уверена, что разбираюсь в любви, но в одном уверена на все сто: я… люблю… тебя! Поняла? А насчет всего остального… не беспокойся, хорошо? Это моя забота.
— Значит, если вы поженитесь, я смогу жить с вами, потому что это уже не будет так позорно?
— Позорно? Девочка моя! В твоей маленькой башке и впрямь рождаются странные мысли! Стыд, позор… при чем тут эти глупости? Все дело в деньгах. Если дело пойдет так, как идет сейчас, ответ на твой вопрос — огромное-преогромное… да! Но пока и об этом — молчок, идет? Заметано?
Она встает и зажигает все лампы, потому что солнце садится и в комнате совсем темно. Я иду следом за мамой на кухню, она подхватывает меня и сажает на один из барных табуретов, чтобы я наблюдала за готовкой.
— Я приготовлю нам гамбургеры, не возражаешь?
Я не знаю, стоит ли рассказывать маме о «Слоппи Джойс», тех самых потрясающих открытых гамбургерах, которые мне так понравились на дне рождения Лизы, но в конце концов решаю этого не делать — мама может подумать, что я критикую ее стряпню, — и просто говорю «Класс!». Она достает из холодильника мясо, режет его на куски и прокручивает через мясорубку, эта работа навевает ей одну песенку — вообще-то мама всегда, в любых обстоятельствах, вспоминает какую-нибудь песню — и она поет балладу о молодом голландце по имени Джонни Бёрбек. Однажды он придумал сосисочную машину. Его соседи ужасно боялись, что все их собаки и кошки пойдут на фарш. В этом месте я громко смеюсь. В последнем куплете машина ломается, и Джонни Бёрбек забирается внутрь, чтобы ее починить, но его жена — лунатик, она включает машину — ненарочно, конечно, вот умора-то, когда мама поет:
Она взялась за ручку
И крутанула раз.
Чудесный фарш из мужа
Порадовал ей глаз.
Мама делает мне знак, чтобы я подпевала, и я радостно подхватываю:
Ах, Джонни, ты окончил
Свой путь в расцвете лет.
Не надо было делать
Машину для котлет! —
…и так далее. Я стараюсь петь громко, чтобы мой голос звучал так же чисто и роскошно, как мамин, но ничего не выходит, это все равно что сравнивать обрат со сливками.
Мама ловко лепит из фарша маленькие шарики и спрашивает:
— Знаешь, что такое гамбургер?
Очевидный ответ не может быть правильным, и я отвечаю:
— Нет, скажи сама.
— Это господин, живущий в Гамбурге! А кто такая болонка?
— Ну…
— Ха, ха, ха! Это женщина, которая живет в Болонье! Ну а стейк?
— Мальчик из Стейксвилля? — говорю я, чтобы показать, что уловила, в чем суть игры.
— Нет, глупышка, это толстый ломоть говядины! — хохочет мама, и я точно знаю, что ни у одной моей одноклассницы нет такой замечательной матери.
Когда она поворачивается ко мне спиной, я вспоминаю, что хотела рассказать, как учительница музыки бьет меня линейкой, и добавляю эту ложку дегтя в бочку… счастья.
Мама не отвечает.
— Мам, ты что, не слышишь?
— А?
— Я сказала, что мисс Келли бьет меня по запястьям линейкой, очень сильно, почти на каждом уроке…
— Да, я слышала, дорогая… Должно быть, не слишком приятно, — произносит она отсутствующим голосом, и я вижу, что она где-то далеко, очень далеко, неизвестно где, и говорю, чтобы вернуть мною же разрушенный веселый настрой:
— Если Джонни Бёрбек прокрутил себя на фарш, значит, он больше не голландец, а гамбургер.
И мама весело хохочет в ответ.
На десерт у нас виноградное желе — мы едим его ложками прямо из банки (бабушка такого никогда бы не позволила), губы у меня стали лиловые, мама высовывает язык, и он тоже совсем лиловый, мы хихикаем, а потом она спрашивает: «Можешь высунуть язык и дотронуться до носа?» — я делаю попытку, ничего не выходит, а она говорит: «Смотри, как это легко!» — высовывает язык и касается носа указательным пальцем. Интересно, думаю я, восхитятся в понедельник мои одноклассницы, если я покажу им этот фокус, или скажут: «Какая идиотская шутка!» — и на том все и закончится. Я показываю маме, как умею скашивать глаза: смотрю на указательный палец и медленно подношу его к носу. Она не говорит, что я останусь косой на всю жизнь, и мне хочется, чтобы этот вечер не кончался никогда.
Мы укладываемся в мамину кровать. Я лежу, тесно прижавшись к ее теплому телу, и чувствую себя, как в раю, но она вдруг встает и идет на кухню налить себе виски, берет сигарету. Я смотрю на маму сквозь ресницы и притворяюсь, что сплю, потому что не хочу упустить ни единой секунды времени в мамином обществе, но в конце концов засыпаю по правде. Во сне я вижу, как мама кладет в коричневый конверт крошечного ребенка, пишет на конверте имя красным фломастером и бросает конверт в чей-то почтовый ящик, потом проделывает то же самое с другим младенцем, и мне становится ужасно не по себе при мысли о том, что все эти малыши лежат в заклеенных конвертах совершенно голые и им даже нечего поесть.
Когда я просыпаюсь утром, мама крепко спит рядом со мной. Она закинула левую руку за голову, я несколько минут рассматриваю ее родинку и думаю, почему моя собственная появилась в таком стыдном месте. С этой мыслью возвращается воспоминание о том, что я «грязная» и ничтожная. Правая нога начинает дубасить левую, я боюсь разбудить маму, осторожно вылезаю из кровати и плетусь в туалет. Мама не просыпается, я не знаю, чем заняться, и решаю позавтракать — ем конфеты, а Враг досаждает мне ехидными замечаниями: «Ты и так толстая девочка, а от конфет потолстеешь еще больше». Я пытаюсь отвлечься, ищу на полках какую-нибудь детскую книжку, ничего не нахожу и возвращаюсь к конфетам, потом меня начинает тошнить от запаха застывшего жира — мама не помыла сковородку, на которой вчера жарила гамбургеры, я бегу в туалет, и меня рвет. Я совсем не хочу испортить этот драгоценный уик-энд, но в данный конкретный момент мне совсем не весело и не хорошо: на улице ливень, я жду не дождусь, когда проснется мама, но не решаюсь ее разбудить, потому что она, наверное, не ложилась всю ночь, думала и пила, как часто делают артисты. После рвоты у меня дерет горло, и я лезу в холодильник, чтобы поискать молоко, но там нет ничего, кроме половинки грейпфрута и куска посиневшего сыра, он выглядит так ужасно, что меня снова начинает тошнить, и я захлопываю дверцу.
