Нэнси Хьюстон - Линии разлома
У меня выпал один из верхних клыков, и я часами сосу дырку в десне, снова и снова тычу в нее языком, и глотаю, ощутив во рту металлический вкус крови. Я бы и себя съела, если бы могла провалиться через горло в желудок. Для начала я обгрызла бы ногти, потом схрумкала бы пальцы, ладони, локти и плечи… Нет, пожалуй, начала бы со ступней… Но вот вопрос — как быть с головой? Открыть рот так широко, чтобы губы вывернулись назад, и в один присест проглотить голову? Тогда от меня останется один желудок — маленький трепыхающийся от сытости мешочек.
Я всегда хочу есть. Бабушка говорит, что пищу нужно пережевывать медленно и вдумчиво, а брать добавку — дурной тон. Бабушка не контролирует меня только во время полдника — в пять она возится в саду. Когда она не смотрит, я делаю себе огромные сандвичи с арахисовым маслом и виноградным желе.
Однажды я собиралась насладиться этим преступным сладко-соленым лакомством, и тут в кухне появился незнакомец. Он двигался легко и бесшумно, как кот, у него были лохматые брови и зеленые, с золотым отливом, глаза. Я сразу поняла, что это один из дедушкиных сумасшедших: может, заблудился, когда искал выход на улицу, или просто решил обследовать дом своего доктора. Справившись с удивлением, я сказала: «Привет!» Он ответил: «Привет! Выглядит аппетитно!» — «Хотите?» — спросила я, кивнув на нетронутый сандвич на тарелке. «Нет, нет. Но спасибо. Меня зовут Джаспер, а тебя?» — «Сэди». — «Можно присесть?» — «Прошу вас». Я ощутила легкую сладкую дрожь в желудке, потому что случившееся было событием в моей небогатой событиями жизни. «В детстве я тоже обожал эту смесь», — произнес он, глядя на банки на столе, но тут в кухню ворвался почуявший чужого Хилари: он тявкал, щелкал челюстями, и я наконец сделала то, о чем мечтала много месяцев, — дала ему пинка ногой. Хилари возмущенно завизжал от боли, как пес в мультфильме «Том и Джерри». Джаспер поднялся и сказал: «Нет, нет, Сэди, не наказывай собачку. Собаки не могут быть умнее хозяев. Бедный малыш, бедный малыш…» Он наклонился, чтобы погладить Хилари — тот все еще попискивал, но в этот момент в кухню, размахивая секатором, ворвалась бабушка. «Убирайтесь! — закричала она. — Немедленно! Покиньте дом или я вызову полицию!» Джаспер грустно улыбнулся, тихо сказал: «Приятно было поговорить с тобой, Сэди», — и Событие закончилось, не успев начаться.
Однажды утром, за завтраком, дедушка разворачивает газету и удивленно хмыкает, увидев мамину фотографию и статью о ее турне.
«Ты только посмотри», — говорит он бабушке. Она подходит, бросает взгляд через его плечо и тоже хмыкает: дочь радостно улыбается ей с газетной полосы. «Господи Боже ты мой!» — произносит бабушка, а дедушка отвечает: «Сомневаюсь, что Бог имеет хоть малейшее отношение к этой истории, но должен сказать, мне не слишком нравится, когда „Глоб энд мейл“ упоминает мое имя в рассказе об этих диких звукоподражаниях. Что скажешь, Хилари?»
Хилари весело тявкает в ответ — нечаянная радость наступила, предстоит незапланированная прогулка!
«Неплохо, очень неплохо! — Дедушка благодушно кивает и награждает песика корочкой от своего тоста. — Неделю-другую порепетируем — и сможешь выйти на подмостки вместе с Кристиной!»
Не понимаю, почему они издеваются над мамой, вместо того чтобы гордиться ее триумфальными гастролями. Я вот горжусь, даже очень! Я теперь тоже почти знаменитость, ведь про мою маму написали в газете! В школе об этом вроде бы никто не знает, хотя имя Крисси Крисвоти было напечатано крупными буквами, а меня зовут Сэди Крисвоти, и других Крисвоти в Торонто раз два и обчелся. Я не хочу сама об этом заговаривать: другие девочки или не поверят (и мне будет стыдно), или сочтут меня хвастуньей (что еще хуже).
Вернувшись из школы, я перечитываю статью с начала до конца, от первого до последнего слова, понимаю не все, но испытываю странное чувство, потому что она о моей маме. Я пытаюсь представить, как изумляются зрители в Реджайне или Ванкувере, когда эта хрупкая блондинка в черном вылетает на сцену, здоровается с музыкантами, хватает микрофон, открывает рот и… вместо того чтобы исполнять «Эдельвейс», «My Favorite Things» или другие пошлые песенки, увлекает их в путешествие по миру. Музыка для мамы — питательная среда, земля, на которой она танцует, без труда перепрыгивая через октавы. Иногда, добравшись до самых высоких нот, мамин голос раздваивается, и она «поет хором» с собой.
«Крисси Крисвоти неподражаема, — читала я, — слух о ее таланте распространяется с молниеносной быстротой». Журналист в интервью спросил маму, что она имеет против текстов, и она ответила: «Думаю, голос — сам себе язык». На вопрос о будущем она сказала, что в скором времени собирается выйти замуж (счастливый избранник, видимо, менеджер Питер Зильберман? — предполагает журналист), переехать в Нью-Йорк и записать свой первый диск.
(В статье ни слова о дочери, но…)
В той же газете есть заметка о Мэрилин Монро: накануне вечером, одетая в сексуальное платье «в облипку», она пела «Happy Birthday» для президента Кеннеди, а когда вернулась в гримерку, едва не потеряла сознание. Я ее понимаю — мой килт иногда так впивается в талию, что бывает трудно дышать. Так вот, о Мэрилин: чтобы спасти актрисе жизнь, пришлось немедленно, прямо на ней, разрезать на куски наряд стоимостью в двенадцать тысяч долларов.
Я читаю все лучше и быстрее, читаю так, как будто от этого зависит моя жизнь, чтение — единственное, в чем я талантлива, если бы меня лишили чтения, я умерла бы от апоплексического удара.
Истории о собаках, которые проходят сотни километров, преодолевают горы, леса и реки, чтобы добраться до дверей родного дома и найти хозяина.
Истории о блуждающих по пустыне людях, которые сходят с ума от жажды, рот у них пересох, губы растрескались, они видят вдалеке оазис, но это мираж, там ничего нет, если человек видит миражи, его ждет верная смерть.
Истории о людях, сбившихся с пути на Крайнем Севере, бредущих по снегу, засыпающих в сугробе, как в собственной постели. А еще «Легенда о Сэме Макги» — совсем другая история о том, как человек замерз до смерти по пути на Северный полюс, товарищи бросили его труп в печку и ушли, а когда вернулись, он спокойно курил трубку и грел ноги перед огнем:
И он сказал мне, смеясь, умирая от хохота:
«Закрой-ка дверь поскорее, прошу,
Не впускай сюда ветер, что лоб леденит.
Я впервые с тех пор, как покинул Теннесси,
Забыл о своих несчастиях и бедах,
Мне впервые тепло, даже жарко!»
…Вот это меня развеселило.
Над историей о Маленьком Негритенке Самбо я тоже смеялась, больше всего мне понравилось, как он дразнил тигров, а они, вместо того чтобы сожрать его, бегали вокруг дерева и кусали друг друга за хвост, они бежали все быстрее и быстрее, так быстро, что не видели собственных лап, и в конце концов превратились в один большой, мягкий, полосатый комок.
Я обожаю книги, где кто-нибудь из героев умирает.
Я воображаю мамину смерть, сотни людей, явившихся на ее похороны, бабушку с дедушкой на краю могилы — у них опечаленные лица, а я им говорю: «Ну почему вы не были такими милыми, когда она была жива?»
В мае мой средний балл составляет восемь из десяти, что совсем неплохо, но потом я совершаю ужасную ошибку. Переодеваясь в раздевалке после урока физкультуры, я стягиваю спортивное трико вместе с трусиками — всего на две секунды, но непоправимое происходит: «Что это у тебя на попке, Сэди?» — спрашивает Хитер, нацелив палец на мою родинку. «Ух ты! Смотрите все!» Я не успеваю прикрыться, все девочки видят пятно, они смеются, а я чувствую себя жалким ничтожеством. Враг в ярости, я знаю, он накажет меня за предательство, и так оно и происходит: когда я возвращаюсь домой, он не позволяет мне съесть полдник, не дает даже в зеркало на себя посмотреть, а сразу приказывает сто раз крепко стукнуться головой об стену. «Думаешь, мать тебя заберет? — ехидничает он. — Ха-ха! Ты этого не заслуживаешь, ты даже одеться и раздеться толком не можешь, вот и останешься до конца дней в этом доме».
Неужели из-за одной ошибки я лишусь всех набранных очков?
Вечером я чувствую себя оглоушенной — сто ударов есть сто ударов! — и играю на пианино еще хуже, чем всегда, едва прикасаюсь к ужину, и бабушка спрашивает, как я себя чувствую, но я не могу признаться, я не имею права никому ничего сказать о том, что произошло, но в этот момент звонит телефон, и я кидаюсь на кухню, чтобы ответить.
— Я слушаю…
— Сэди, крошка! Я вернулась!
— МАМА!
Врывается бабушка, отнимает у меня трубку, не преминув прошипеть: «Кто позволил тебе подходить к телефону? Ступай, закончи ужин! — после чего произносит ледяным тоном: — Удивляюсь тебе, Кристина, неужели ты забыла, что мы всегда садимся за стол в четверть седьмого?» Мама, судя по всему, не удостаивает ее ответом — миг спустя бабушка восклицает «Что-о-о?» и театральным жестом захлопывает дверь. Целых десять минут дедушка ест в гордом одиночестве, я жду, но мы не разговариваем.
