Норберт Гштрайн - Британец
Ни у кого другого — только у этих двоих хватило глупости увидеть в очертаниях берегов острова сходство с женским телом, еще на пароме, в день вашего прибытия, когда над морем у самого горизонта поднялись холмы; под утро, просидев за картами всю ночь, они ложились, а Новенький — ты слышал — не спал, прислушивался; лежа на полу, ты слышал и свое собственное дыхание, слышал тем отчетливее, чем больше старался его затаить, и шепот Бледного:
— Они нас слышат!
И Меченый после долгого молчания — ты в эти минуты таращил глаза, напрасно стараясь что-нибудь разглядеть — сипло пробормотал:
— Они спят.
И Бледный:
— Да ты послушай!
И Меченый:
— Спят! Говорю тебе, спят!
И Бледный:
— Они нас слышат!
Потом лишь тишина, шорох одеяла и стон кого-то из них, уткнувшегося в подушку, и ты снова стал размышлять: ведь всякому, кто умом не вышел, любой остров издали напоминает лежащую женщину, у любого острова есть груди, широкие бедра и длинные ноги, скрытые водой и рассеянным светом, чей мягкий блеск кажется прозрачной тонкой пленкой и манит тебя, зовет наконец пристать к острову или обойти стороной, описав большой полукруг.
Бледный с Меченым опять принялись подначивать друг друга, каждую карту выкладывали с какой-нибудь прибауткой, все это ты уже знал, как знал и вечную их забаву: «Еврей, настал твой черед!» или: «Еврей, проснись! Хватит спать, еврей!» — одно и то же, вечно одни и те же слова, ты вспомнил, как Новенький говорил, что его родители избежали ареста только благодаря своим влиятельным знакомым, говорил всегда с таким видом, будто ни словечка больше ты из него не вытянешь, и теперь ты, подняв глаза, увидел, что в одной руке у него карты, а другой он рассеянно потянулся к пустому стакану, и в этот момент все, что он рассказывал о девушке, вдруг ушло куда-то далеко-далеко, в самую дальнюю даль, потому что он, казалось, в эту минуту был не здесь, а в каком-то неведомом мире. Во всяком случае, ты не заметил ни малейшего признака страдания, которое раньше он выставлял напоказ, можно сказать, с патетическим жаром, и когда он, тасуя карты, принялся за старые фокусы — прятал какую-то карту, затем вытаскивал из рукава, — ты подумал: он проделывает все эти трюки с таким видом, словно сидит где-нибудь в пивной, дома, в Вене, впечатление нарушало лишь напряженно-сосредоточенное выражение его лица.
Взошло солнце, вы с Новеньким проигрывали. И ты отвернулся и стал смотреть, как солнце выходит вдалеке из тумана, потом, словно бы чуть подрагивая, повисает в небе. Пролился блеклый свет, на стене против окна, оранжевый, но казалось, он вот-вот переменится на синий, и при виде света тебя затрясло; прилив уже достиг высшей точки, море было гладкое, как броня, с натужным стоном пригнувшееся к горизонту и там, вдали, сверкающее. Кое-где белели гребешки на волнах, но все равно море казалось неподвижным, и ты точно заледенел, те трое, кажется, тоже застыли, не шевелясь, и ты едва не вскочил, услышав перекличку караульных, но все же остался на месте, прислушиваясь, а потом снова настала тишина, поглотившая все до единого звуки, все шорохи, отчего у тебя вновь и вновь рождалось ощущение, будто ты оглох.
Прошло несколько минут, и ни один из вас в это время даже не кашлянул, потом настала твоя очередь сдавать, потом ты не расслышал козырей, которые Меченый выкрикнул, чуть ли не проскандировал, и Бледный ткнул тебя локтем под ребра — надо было подтвердить козыри; раньше ты не задумывался о том, что за столько дней, в сущности, ничего не узнал об этой парочке, кроме каких-то обрывков — того, что они рассказали в самый первый день, но теперь это неприятно тебя поразило. Буквально о каждом в лагере, с кем ты перекинулся хотя бы парой слов, ты знал, откуда он родом, из какой семьи, знал основные события в их жизни до ареста и лагеря, и ты подумал: а ведь эти двое упорно избегали расспросов о своем прошлом, уклончиво отвечая, мол, прошлое значения не имеет, жизнь по-настоящему началась в тот день, когда они пустились на весельной лодчонке через пролив, а прошлое ничего не стоит, ты подумал, очень уж убежденно, чересчур убежденно они об этом говорили; ты играл рассеянно, карты выбрасывал небрежно, не следил за тем, кто после тебя брал взятку. Раньше казалось, что в прошлом у них была какая-то катастрофа, ты сам себя убедил, что уж наверное они молчали неспроста, и, помня о судьбе матери и ее мужа, не лез с расспросами, только сейчас тебе пришло в голову — что, если все было совсем иначе, если они умалчивают о чем-то важном, разыгрывают хладнокровие лишь ради собственной безопасности? — и ты вдруг осознал, что сидишь, уставясь на их серые под утренним светом лица, разглядывая обоих так, словно видишь впервые.
Даже если оставить в стороне любые подозрения, их бегство могло показаться странным — бегство в последнюю секунду, они же сами это подчеркивали, рассказывая свою историю всем, кому не лень было слушать, и, разумеется, ты знал, что никаких доказательств у них нет. С таким же успехом они могли бы рассказывать что угодно, как два отпетых враля, могли бы расписывать свои приключения, и особенно убедительным доводом в их пользу юноше представлялось как раз то, что этого они не позволяли себе. Но сейчас ты подумал: возможно, все дело было лишь в их высокомерии — не считали нужным усердствовать. Ясно же, проще простого было наврать с три короба, ведь истории, которые рассказывали другие заключенные, зачастую бывали либо выдуманными от начала до конца, либо подгонялись к реальным фактам, проверять которые, разумеется, никто не стал бы, но все-таки это были истории, и люди в них действовали настоящие, а не деревянные манекены, какими внезапно предстали эти двое.
В самом деле, майору стоило бы заинтересоваться ими, а не Новеньким, подумал ты, снова услышав за окном голоса караульных, ему стоило бы расспросить тебя о них, а не об этом фантазере-сочинителе, который сам все о себе разболтал, именно с них надо бы майору глаз не спускать, раз уж он настолько серьезно относится к слухам о шпионах, якобы находившихся в лагере. Вдруг показалось наивным, что ты непонятно почему вообразил — будто майор задавал парочке те же вопросы, что тебе, и тут ты опять подумал: а может, он вовсе не Новенького имел в виду, может, вызвал тебя на допрос, чтобы для отвода глаз наплести ерунды, а тем двоим дать задание следить за тобой; значит, Новенький вообще ни при чем, а эти двое — доносчики, осведомители, которые докладывают о тебе майору. Сейчас оба играли торопливо, словно хотели побыстрей все закончить, и у тебя озноб пробежал по спине — ты подумал, что они, возможно, сговорились с Новеньким, хотя подобное предположение все еще казалось диким, но в ту же минуту ты подумал, и при этой мысли мучительно сдавило горло: вдруг этот парень знает, что майора не интересовала история с фотокарточкой, и лишь притворяется, что ни сном ни духом не ведает, для чего майор вас вызывал? Пока вы обсуждали, не пойти ли к старосте вашего дома, — разбудить да спросить, не найдется ли еще бутылки картофельной, — ты не спускал глаз с Новенького, следя за тем, как он задумчиво разглядывал свои карты; потом он отложил их, вытер вспотевшие ладони об одеяло, украдкой посмотрел на часы, раз, потом опять и опять, и все время он упорно избегал твоего взгляда.
Меченый поднял с пола окурок, закурив, передал Бледному, нашел еще окурок, закурил сам, тебя разбирало зло от того, как они курили, зажав в зубах окурки, и, щурясь от дыма, шлепали картами по крышке чемодана. Почему-то вспомнились ужимки, с которыми они, собираясь выйти погулять после обеда, лихо, чересчур набекрень, как тебе казалось, надевали шляпы; вообще вспомнилась их манера вести себя, привычка всеми командовать и распоряжаться, словно никакие они не беглецы, а уехали из дома по своей воле, этакие вояжеры, объездившие весь свет, настоящие господа, не то что угрюмые обитатели вашего зверинца, — вольные путешественники, которых занесло сюда чисто случайно; ты подумал об этом и мгновенно понял: на них нельзя рассчитывать, их клятвы в дружбе, бесконечные заверения в готовности прийти на помощь не стоят ломаного гроша, случись что — ты будешь один. Вот и теперь они прятали глаза, оставалось пропускать мимо ушей их трепотню, просто не обращать внимания — они опять дурачились и отпускали шуточки насчет того, что погода, похоже, будет вполне подходящая для морского круиза, ты не оборвал их, потому что был занят своими мыслями — с каждым проигранным очком ты все больше превращаешься в подозрительного субъекта, которого все избегают, стараются не иметь с ним ничего общего, чтобы не влипнуть в какую-нибудь передрягу, неудачника, от которого за версту несет бедой, и от этой вони не избавишься, как ни старайся.
До той минуты, когда в доме стали слышны первые утренние звуки, игра шла спокойно, но тут Новенький вдруг с размаху треснул кулаком по чемодану, так что карты подпрыгнули, и чуть не во весь голос выкрикнул:
