Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни
Лося они завалили под Белынковичами, возле деревни Белый Камень. Первым выстрелил Сыродоев, сохатый бежал дальше, хоть и начал хромать. А потом лупанул дуплетом Костя Воронин, и громадный лось грохнулся на землю как подкошенный. Привез охотников в лес Семен-магазинщик. В последнее время он работает сторожем на конюшне, ему проще было взять лошадь. И Семен имел ружье-одностволку, но не успел из него пальнуть. Они принялись снимать шкуру с трофея, и тут их накрыла инспекция с милицией. Спасая себя, Костик Воронин заявил, что лесничий Сахута разрешил им охоту. «Вот почему звонил прокурор», — понял Андрей.
А потом был суд. Сыродоев и Семен уговорили Костю взять вину на себя, обещали помочь уплатить штраф, клялись, просили, молили, несколько дней поили самогоном, чтобы Костя выручил их, чтобы не позорить себя на старости лет, своих детей не срамить. Костя заявил на суде, что он был инициатором охоты, что сам дуплетом застрелил лося и всю вину берет на себя. Приговор был таким: выплатить тысячу четыреста семьдесят рублей за причиненный ущерб лесному хозяйству. Деньги немалые, поскольку зарабатывал Костя около сотни в месяц. Примерно такую же сумму получал пенсионер Иван Сыродоев, еще меньшую пенсию имел Семен. Недаром говорят люди, что легко одалживать деньги: берешь чужие и на время, отдаешь свои и навсегда. Легко было приятелям-браконьерам обещать, давать клятвы — обещание рот не разорвет, а платить деньги — все равно как отрывать от сердца.
— Где взять ети деньги, холера их знает. Но как-то разберемся, — закончил свой рассказ бывший финагент.
Андрей Сахута выяснил все, что его интересовало, и начал собираться в дорогу. Но Марина и Бравусов взялись дружно уговаривать, чтобы остался ночевать у них.
— Ну, кто там тебя ждет? Будешь сидеть один, как сыч. Мы давно не виделись. Хоть поговорим. Переночуешь у нас. А утром поедешь. Оставайся, — упрашивала Марина.
— Хвактически, Матвеевич, сестра твоя рассуждает правильно. Загоняй своего коня на двор. И еще можем взять по чарке.
Раскрасневшийся Бравусов обнял за плечи гостя, дохнул ему в лицо перегаром. Андрей освободился из объятий, но не резко, спокойно, чтобы не обидеть нового свояка. Маринины глаза просили сдержаться, простить зятю слишком навязчивую дружбу.
— Ну что, вы себе как хотите, а я поеду, — Иван Сыродоев вышел из-за стола. — Никакое ГАИ меня не задержит. Лисапета моя скорость не превысит. Пока доеду, так и стемнеет.
— На дорожку, хвактически, полагается по чарке. Ну, ето, как ее? Оглоблевая! — Бравусов шустро налил всем, на этот раз и Андрею, аж через край.
— Ну, ты уж не разливай. Залил зенки и краев не видишь, — упрекнула Марина.
— От, бывает. Не переживай. Где пьют, там и льют. А мы, хвактически, не пьем, а лечимся, — ухмыльнулся Бравусов.
Андрей невольно подумал: на каком бы застолье ни был в зоне, всегда кто-то произносил эту фразу, она витала тут над каждым беседным столом и заменяла традиционное: «Ну, будем здоровы!»
В последнее время Андрей Сахута ощущал большую раздвоенность в душе, в нем словно жили, спорили ежедневно и бунтовали два человека. И началась эта раздвоенность с ГКЧП: один человек был категорически против, а другой желал гэкачепистам успеха. Когда Гарошка пригласил на работу в свою фирму, внутренний человек уговаривал: иди, не упирайся, надо выжить, лучшего предложения может не быть. А другой, тот самый, которого все знали, который носил в кармане партийный билет, заупрямился, закусил удила и не пошел.
Подобный же раздрай в душе пережил Сахута и перед поездкой на родину. Внутренний голос кричал, молил: что ты делаешь? Все бегут от радиации, бросают все нажитое, а ты лезешь туда, как в прорубь, бросаешь жену, детей. Внутренний голос не давал покоя ни днем, ни ночью, успокаивался, затихал, когда хозяин заливал его водкой: лечился, как и все в зоне.
И в этот раз внутренний голос не смолчал: куда рвешься, куда летишь сломя голову? Побудь в родительской хате, отведи душу, поговори с родной сестрой, она ж у тебя осталась одна. И рюмку выпей, не выпендривайся, хоть выспишься, может, по-человечески.
Три полных граненых стограммовки глухо стукнулись боками. Четвертая, налитая наполовину, осторожно дотронулась до каждой полной. Марина, бывшая медицинская сестра, опрокинула свою неполную чарку первой, словно подтверждала мужнины слова: мы не пьем, а лечимся.
Выпили и мужчины: бывший финансовый агент, бывший участковый инспектор, бывший секретарь обкома партии. Разбушевавшийся «мирный атом» приравнял, причесал их под одну гребенку, и всем готовил одинаковую долю — кому раньше, кому позже.
В этот момент никто из них не думал про какие-то там невидимые радионуклиды. Молчал и внутренний голос Андрея. Зато сам хозяин раздвоенной души и внутреннего голоса ощутил, как теплая волна покатилась, разлилась по груди и отозвалась хмельной веселостью и успокоенностью в голове. Шевельнулась теплая волна благодарности Ивану Сыродоеву за блестящие коньки-снегурки, которые ему, Андрейке, приходилось привязывать к бахилам, поскольку своими клешнями коньки могли цепко держаться лишь за каблуки и подошвы ботинок. А ботинок у маленького Сахуты не было.
Захотелось обнять по-дружески зятя Бравусова, который оставил свой дом в «чистой» деревне и перебрался к Марине. И она теперь расцвела, как цветет георгина поздним бабьим летом. Мелькнуло в затуманенной голове и воспоминание о Полине, она тоже напоминала ему позднюю георгину, расцветшую вопреки разным житейским проблемам и поздней зиме. Андрей думал о ней, и в душе вызревала надежда на радость.
А еще подумалось, что в послевоенные годы Бравусов, Сыродоев и председатель сельсовета Свидерский воплощали в прибеседских деревнях советскую власть. Первым ушел из жизни самый преданный борец за эту власть Роман Свидерский. В тот год, когда умер Сталин, председателю Белогорского сельсовета угрожал суд за рукоприкладство и превышение полномочий. И он, бывший фронтовик-орденоносец, безжалостный враг самогонщиков, расплющенный жизнью и своей собственной жестокостью, ненавистью сельчан — зарубил жену топором, сам повесился с надеждой, что советская власть не оставит шестерых его детей — круглых сирот.
То жуткое происшествие, а потом похороны ясным апрельским днем Свидерского и его жертвы навсегда запало в душу семиклассника-отличника Андрейки Сахуты. Желтый песок свежих могилок, желтые лица покойников в ласковом свете весеннего солнца, молчаливые, мрачные мужчины. Заплаканные красные глаза женщин. И веселый птичий гам на кладбище: галки да грачи строили гнезда. Птицы славили весну. Они славили жизнь!
Тот далекий день вспомнился Сахуте и сейчас. Но он отогнал прочь жуткое воспоминание. Вместе с Бравусовым закатили мотоцикл во двор. Потом еще долго сидели за столом. Пили мало, говорили про житье-бытье, а больше — про политику. Марина, увидев, что глаза брата уже слипаются, он едва сдерживает зевоту, решительно остановила своего говорливого мужа:
— Володя, полно тебе болтать. Человек с дороги. Андрей, постель приготовлена. Можешь ложиться.
— Да. Маринка. Хвактически, пора уже на боковую, — широко, смачно зевнул Бравусов.
…В это время собирались укладываться спать в единственной, но не одинокой хате, стоявшей в переулке возле Кончанского ручья. Петр Мамута был доволен, что удалось выхватить у природы тихий погожий денек и утеплить пчел — самая неотложная и самая тонкая работа: от нее зависит зимовка крылатых подружек, где-то сплохуешь осенью, потом уже ничем не поможешь. Поэтому настроение у пасечника было приподнятое, добродушное. Поспособствовала этому и встреча с любимым учеником. Возвращение Андрея Сахуты в родные места из столицы вынуждало Петра Евдокимовича веселей смотреть на свою жизнь в зоне.
Особенно обрадовало знакомство со столичным гостем Юзю. Это ж надо! Высокий партийный начальник вернулся сюда, в зону, его приманил отеческий уголок, а ее, Юзю, позвала в Хатыничи давняя, тогда грешная, любовь, а теперь любовь к законному мужу. Петр и Юзя будто стремились кому-то доказать — а прежде всего самим себе, что можно жить и в зоне до пятнадцати кюри. И не существовать или выживать, а жить полнокровно, заниматься любовью, да так, как не умели в молодости. Потому что ничего и никого не боялись, пришло умение и не оставила сила, не исчезло молодое желание. Юзя в сладком плену ранее неведомого ей оргазма смело стонала и кричала на весь дом. Никто из соседей не мог подслушать и позавидовать их счастью. Их радости в радиационной зоне.
XI
С годами Петра Моховикова все сильней удивляла быстротечность времени. Ему даже казалось, что с каждым днем время набирает разгон, ускоряет свой бег. В детстве, да и в молодости, такие большие дни, тянутся, как год. И так много было их в будущем. Целая жизнь, полная надежд и открытий, ждала впереди. А теперь Петро все чаще оглядывался назад, и было одно желание — дотянуть до пенсии. О том, что перешел в издательство, пока ни разу не пожалел. Читать приходилось много. Директор Климчук успокаивал: потом будешь читать меньше, это обкатка, чтобы усвоить суть издательского дела, познакомишься с редакторами, поймешь, кто как редактирует рукописи, кому и насколько можно доверять, кого надо больше проверять. В конце концов, любое новое дело не сразу раскрывает свои секреты и тайны. Шеф не торопил, давал возможность спокойно врасти в коллектив. Утешало, что заработок тут куда весомее, чем на телевидении, а дерготни меньше. Ева, подсчитав аванс и окончательный расчет за месяц, обрадовалась больше Петра.
