Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– Я счастлива, Уленька, что он нашёлся, – слабо отвечала Маруся. – Теперь я за тебя спокойна, теперь и умереть можно.

– Ма, прекрати, как умереть? Мы скоро поженимся! Он ездил в Ташкент и ради меня сиганул с моста в Комсомольское озеро. С детства боялся, представляешь, а во имя того, что мы встретились, решился. Ну помнишь, как на мельнице? На него смотрели мальчишки, а он в каждом из них видел себя маленького и свой детский страх. Он всегда так побеждает страх – зажмуривает глаза и лезет прямо в пекло.

Мария улыбнулась, накрыв тёплой ладонью Улькину руку. Дочь скинула кеды, улеглась на краешек сетчатой кровати и прижалась к исхудавшему маминому телу. Горячие Марусины слёзы по виску стекали на персиковую щёку дочери.

– Не плачь, мам. Ты плачешь от страха. Но ты же сама всю жизнь внушала нам, чтобы мы ничего не боялись.

Маминой притчей, как щитом, прикрывались все дети семьи Иванкиных. Да что дети. Сам Максим, в боях, в горящем танке, вспоминал тихим голосом рассказанную сказку.

«Однажды путник шёл из деревни в деревню и встретил по дороге старую безобразную старуху , – говорила мама, раскатывая обычно тесто или мешая половником суп. – “Кто ты?” – спросил путник. “Я – чума”. – “Куда ты идёшь?” – “Я иду в то село, чтобы заразить и убить пятьдесят человек”. – Мама вытирала о фартук руки, лукаво посматривая на детей, открывших от ужаса рот. – Путник пошёл дальше, обошёл весь земной шар и снова вернулся в то село, застав его разорённым и полностью вымершим. В домах, на дорогах лежали сотни трупов, жуткая вонь стояла по всей округе. Он в спешке покинул это место и вскоре снова встретил страшную старуху.

“Ты обманула меня! – закричал странник. – Ты сказала, что убьёшь только пятьдесят человек! А погибло пятьсот!!!”

“Никакого обмана нет, – ответила старуха, – я забрала ровно пятьдесят. Остальные умерли от страха”».

Улька гладила выцветшие мамины волосы, целовала нежный лобик с отметинками оспы, утыкалась носом в тёплую родную шею.

– Мы же не такие? – спрашивала она. – Да, мам? Мы же не умрём от страха?

– Конечно, нет, – обещала Маруся.

– А знаешь, в Ташкенте Аркашка на всю стипендию купил мне свадебные туфли. Цвета той чайной розы – кремово-белые. Лодочки на тонком каблуке…

– Дашь поносить? – по-детски улыбнулась мама.

– Конечно! Я привезу их прямо завтра, чтобы ты примерила!

Назавтра Маруси не стало. Узнав об этом, в ту же секунду умерла Баболда. Докряхтела до этого момента ещё четыре года с Аркашкиного отъезда. Будто боялась предстать перед Богом одна, без надёжного сопровождения, без того, кто защитит, примет на себя земные грехи. Или, наоборот, решила кинуться в ноженьки ко Всевышнему и попросить Марусеньке лучшее местечко среди святых в раю. Кто знает, что было на уме у высохшей до скелета Баболды?

Больше всего после ухода Маруси растерялся Максим. Не понимал, что делать на этом свете без жены. Как есть? Как спать? Как растить детей?

Старшие Иванкины уже учились в институте, четверых младших определили в интернат. Над ними-то и взяла шефство Зойка. Она к тому времени была в десятом классе и готовилась поступать в вуз. Другой дороги не видела, так как контурную карту её жизни рисовала Улька. А Зойка лишь обводила и раскрашивала пунктиром намеченный путь. Так вот Макарова стала главным защитником Улькиных братьев и сестёр в интернате. Учила держать оборону, учила нападать, учила не зевать за обедом, учила прятать любимые вещи, да и самому прятаться, если разозлят воспитателей. Ну и в любой ситуации выдавать кодовую фразу:

– Я эт… от Зойки-хоронилки.

Зойку-хоронилку хоть и считали в этих стенах «ку-ку», но побаивались. С годами она вытянулась, похорошела, из угловатого подростка превратилась в худую, но милую девушку, стала остра на язык, обрела железный характер и железный же кулак. Благодаря ей трое Иванкиных-младшеклассников-дошколят довольно скоро влились в детдомовскую жизнь и стали «своими в доску». Только средний Юрка принципиально не хотел её слушаться и подчиняться казённым правилам. Он, как и отец, не мыслил жизни без мамы. Любая её замена казалась предательством. Марусю вместе с Баболдой похоронили на сельском кладбище за железнодорожными путями. Одна остановка на электричке, а дальше – вернуться назад минут десять пешком. Юрка каждые две недели удирал из интерната, добегал до станции, заходил в тамбур и, не доезжая до следующей платформы, чтобы не идти пешком, толчком плеча открывал двери, спрыгивая с подножки ровно возле кладбища. Сидел на маминой могиле, рассказывал о себе, о старших, о младших. О том, что отец заболел с горя, о том, что путает имена детей, навещающих его по выходным, о том, что постоянно, седой, небритый, сидит на их общей кровати, смотрит на божничку и что-то бормочет. А на эту божничку рядом с иконами поставил единственную Марусину фотографию на паспорт. И все приходящие соседи говорят: «Ба! Машенька-то наша как на Деву Марию похожа!» А он отвечает, что всегда это знал. И не просто похожа, а сама Дева Мария спустилась на землю, прожила сорок восемь лет, выбрала в мужья Максима-оболтуса и нарожала ему десятерых детей. И что, дескать, раз в тысячу лет она так делает. А перед этим спустилась и Иисуса Христа родила. Вот такое Евангелие от папки получилось…

За отлучку Юрке в интернате сильно доставалось. Зойка лишь слегка смягчала приговор: вместо подзатыльника до сотрясения мозга от воспитателей – вызов к директору, вместо мытья унитазов – работа в столовой, вместо «ареста» в холодном сарае – «отбывание» наказания в красном уголке с одновременной уборкой последнего.

– Ну, Юр, ну чё ты нарываешься, – злилась Зойка. – Ну сказал бы мне, что собираешься на кладбище, я бы тебя прикрыла, отмазала.

– Ой-ёй-ёй, какая заботливая, – передразнивал её Юрка. – Не сестра ты мне, и в нашей семье ты – никто. Без тебя обойдусь. Скоро насовсем к маме уйду. Искать будете – не найдёте.

В июле он снова удрал из интерната, как всегда, нырнул в электричку, как всегда, потрясся в тамбуре минут семь, а потом резко толкнул плечом дверь и только было собраться прыгнуть, как кто-то сорвал стоп-кран. Юрка дёрнулся, нога подвернулась, зацепилась за подножку, и он упал прямо под колеса, скрежещущие в экстренном торможении. Справа от Маруси и Баболды вырос ещё один холмик. Поверх поставили крест и гвоздём прибили чёрно-белую фотографию. На ней улыбался пятнадцатилетний мальчик Юрка. Погибший не от чумы, но от страха. Страха, что больше никогда в этой жизни не увидит маму…

Куриный бульон

Улька ходила чёрная от потерь. Ежедневно стояла у автомата, вслушиваясь в шипение трубки – с другого конца интерната звали Зойку. Поговорить по телефону с сёстрами и братьями не разрешали. Только имя Зойки, как «особо блатной», имело силу, и толстая комендантша орала на весь коридор: «Макарову! Найдите срочно хоронилку! Ее город вызывает!» Запыхавшийся голос наконец-то прорывал пространство:

– Алло! Улька? Да! Да! Всё хорошо! Все сыты, тепло одеты, учатся на отлично! Горжусь ими! Не волнуйся! Привет Аркашке!

Улька рыдала. Она не знала, как выразить благодарность. Зойка истово заботилась о её родных. В этом году Макарова не поступила в политех, набрав самый низкий балл из всех возможных. А потому вновь вернулась в интернат, подрабатывая помощником воспитателя. За младших Иванкиных взялась как за собственных детей. Занималась с каждым, подтягивала по всем предметам, гуляла, вывозила к Ульке в город. Раз в месяц Аркашка брал шесть билетов в театр, и они всей компанией с Зойкой и детьми садились на лучшие места в партере.

– Мам, а вон та тётя на каком языке поёт? – спросила как-то десятилетняя Надюшка, дёргая Зойку за юбку.

Аркашка с Улькой переглянулись и сжали друг другу руки.

– МАМА? – переспросила Ульянка, улыбаясь, будто почувствовала присутствие Маруси.

– Да не ревнуй, – засмущалась Зойка, – они давно меня мамой стали называть. Ну дети же. А я целые сутки с ними…