Это могли быть мы - Макгоуэн Клер
– Спасибо, – сказал он потом, когда дети уже спали, а они пили джин с тоником перед камином – Оливия позволила себе очень слабый коктейль в честь Рождества.
Казалось, она опасалась, что любой стимулятор – возбуждение, алкоголь, расстройство, даже сахар – может вызвать новый приступ.
– Это… Это было идеально.
Он не имел этого в виду. Достичь идеала было невозможно.
– Чудесный подарок. Гитара. Наверное, очень дорогая? Я должен вернуть тебе деньги.
Оливия покраснела и поставила стакан на стол.
– О, нет. Есть еще кое-что. Я… В общем…
И она взяла с каминной полки серебристый конверт, а он понял: «Нет… Она и мне приготовила подарок». Он открыл конверт. Внутри был листок бумаги. «Курс писательского мастерства», – прочитал он.
Щеки Оливии стали пунцовыми.
– Начинается в январе. Я подумала, что… ну… иногда нужен только толчок…
Он молчал слишком долго, и ее улыбка начала увядать.
– Оливия… Как тебе все это удается? Такая забота. А я не… Мы с Кейт никогда…
Они перестали дарить друг другу подарки после рождения Кирсти. Последний подарок для Кейт он купил на ее тридцатилетие – ожерелье, которое он никогда на ней не видел и которое она оставила, когда ушла.
Оливия смутилась.
– О, нет, нет. Как можно? У тебя столько дел, и ты…
– Прости.
– Ничего страшного.
Он сжал кулаки. Хотелось пнуть что-нибудь, начать расхаживать по комнате.
– Ничего страшного? Ты так мало получаешь… так много делаешь… и…
Эндрю понял, что тяжело дышит сквозь слезы. А Оливия обнимала его тонкими руками, бормоча, что все в порядке, что он может себе позволить быть таким эгоистичным и бесчувственным мерзавцем. А Призрачная Кейт, выглянув из-за его плеча, добавила: «Я всегда говорила, что ты никчемный».
Он вдруг ощутил, насколько они с Оливией сейчас близки. Интимный полумрак у камина на Рождество, дети спят наверху. Она отпрянула и тревожно посмотрела ему в глаза. В самом деле в кои-то веки посмотрела на него. Ее лицо, худое и бледное, щеки, раскрасневшиеся от жары. Мягкие волосы, ниспадающие волнами. Хипповская одежда. Ее доброта, окружавшая его словно густое облако бабочек. Иногда даже слишком густое.
– Оливия – Ливви, – я… – никогда прежде он не называл ее уменьшительным именем, которое иногда использовал Адам. – Что…
Его губы застыли, и он был не в состоянии произнести больше ни слова. Настал тот момент, о котором он столько думал последние четыре года. Наконец поговорить с ней. Чтобы каждый из них понимал, что чувствует другой. Понять, живет ли она в его доме ради него или только потому, что Кейт в своей записке просила ее позаботиться о детях. Он был уверен, что Кейт имела в виду только один день, но Оливия с тех пор так и оставалась в его доме. В конце концов он смог выдавить из себя:
– Ты в самом деле этого хочешь – все время быть здесь с нами? То есть ты молодая…
Ей сейчас было всего тридцать три, и он вдруг подумал, что ее день рождения пролетел незаметно, потому что он даже не помнил дату. Господи!
– Неужели ты не хочешь… жить своей жизнью?
Она напряглась.
– Я думала… я была тебе нужна.
– Так и есть! Господи, да без тебя я бы пропал. Но прошли годы, а ты продолжаешь все для нас делать. Ты нам ничего не должна.
Она поджала губы.
– Мне кажется, что если я смогу помочь вам, ну… это поможет немного компенсировать то, как я поступила с Делией. То, что я не могу заботиться о ней. И, возможно, если я хорошо справлюсь с ними, то однажды смогу найти в себе силы быть с ней.
– Оливия, но в жизни есть и другие вещи, не только необходимость быть нужной.
Неужели в этом все и дело – она чувствовала, что имеет значение только тогда, когда может быть полезна? Вся ее жизнь – искупление за то, что она подвела собственную дочь?
– А Делия… понимаешь, мне трудно осознавать, что ты здесь, а не с ней. Это неправильно.
– Я хочу быть здесь, с вами, – очень тихо произнесла она.
Что это значило? Она хотела, чтобы он взял ее тонкую ладонь и повел наверх, в свою постель за стеной от ее кровати? А если он так сделает, и окажется, что неправильно ее понял, и она с визгом убежит и больше не вернется? Адам не выдержит, если потеряет и ее. Да и хотел ли этого он сам? Мог ли он построить другие отношения на руинах, оставшихся после бегства Кейт? Любил ли он эту женщину рядом с ним, чья жизнь так тесно переплелась с его? Господи… Он не знал.
– Но… почему?
Она сложила ладони на коленях.
– Ты такой хороший, такой добрый. И ты замечаешь меня, нуждаешься во мне. И дети. Я могу любить их, я действительно могу им помочь, у меня может быть семья. Вы – моя семья.
Секунда пролетала за секундой. Оба не шевелились, затаив дыхание. Момент затянулся. И Эндрю, как обычно, отступил.
– Ты очень к нам добра. И спасибо за этот курс – чудесный подарок!
Ее лицо смягчилось.
– Я рада. Знаешь, у тебя все отлично получится.
Ощущение миновавшего кризиса, бешеный стук сердца. Потом он понял, что придется посещать этот курс. И показать другим свою писанину. Вот черт!
Эндрю обнаружил, что в жизни ничего так не боялся, как первого занятия на курсах. Он медленно плелся в поисках кабинета по продуваемому сквозняками второму этажу колледжа дополнительного образования для взрослых на одной из улиц центрального Лондона. Стоял январь, и вся бетонная коробка, казалось, сотрясалась от кашля и чихания. Студенты, нервные и вымотанные после работы, преподаватели, поправлявшие очки на усталых сопливых носах. Казалось маловероятным, что это помещение рядом с залом для йоги, из которого доносились хлопки и удары по линолеумному полу, способно родить великое произведение искусства.
Эндрю открыл дверь и извинился за опоздание – поезд в Лондон, как обычно, задержался. Он поспешил занять единственное пустое место рядом с лысым мужчиной, который неохотно убрал свой рюкзак.
– Итак, – произнесла преподаватель охрипшим от кашля голосом. – Полагаю, теперь все в сборе. Меня зовут Летиция Кроули. Мисс Летиция Кроули…
Она посмотрела на них, словно ожидая, пока ее имя запишут. Некоторые так и сделали, другие вызывающе отказались даже снимать колпачки с ручек.
– Добро пожаловать на курс «Введение в писательское мастерство». Я сама пишу уже более пятидесяти лет.
В голове сразу же всплыл вопрос: это сколько же ей лет? На вид ей можно было дать сколько угодно от сорока до восьмидесяти. Она была одета в блузку с высоким воротом, зеленую твидовую юбку и бирюзовые туфли на умопомрачительной высоты каблуке. Чуть высветленные волосы были собраны в пучок.
– Во время обучения мы будем прорабатывать вашу поэзию, прозу и мемуары, чтобы помочь вам стать более успешными авторами.
Лысый мужчина рядом с Эндрю кивал так многозначительно, будто сам помогал составлять расписание курса.
На другом конце кабинета подала голос молодая женщина, говорившая с американским акцентом. Она была пухленькая, с гладкой лоснящейся кожей и копной темно-рыжих волос.
– Потребуется ли от нас пробовать писать во всех жанрах?
Услышав этот технический термин, некоторые напряглись. Летиция Кроули раздраженно ответила.
– В нашем курсе нет определенных жанров, дорогая. Вы пишете то, что хотите. Чего просит душа. Потом мы это разбираем.
– Но разве…
– Давайте повременим с вопросами. Сначала расскажем о себе.
Летиция намеренно начала с того конца кабинета, который был подальше от настырной американки. Состав группы оказался такой: Пэм, домохозяйка лет пятидесяти, работавшая над женским романом. Дерек, трейдер из Сити, одетый в костюм в тонкую полоску и не выносивший метафоры и поэзию; он писал триллер о жизни трейдера из Сити. Тэм, лысый сосед Эндрю, оказался родом из Шотландии и писал стихи о выдрах, которые на деле оказывались стихами о его собственном пенисе. Рупа, красивая девушка с проколотым носом и в расклешенных джинсах, работавшая над воспоминаниями о тяготах, которые ее семья претерпела во время разделения Индии. Все нервно поглядывали на нее, чувствуя опасную соперницу. Марджори, пылкая и шумная рыжеволосая женщина, писавшая эротику под псевдонимом Веронкия Лейс. Пит, улыбчивый юноша двадцати с небольшим лет в модных очках, который вполне мог бы сойти со страниц романа, над которым Эндрю корпел примерно с этого же возраста. В группе была Кендис, женщина под сорок, умная, с очень длинными ногтями, которая тревожилась, что может пропустить слишком много занятий. Она писала книгу по бизнесу. Была Сэмми, поэт-декламатор, вся в дредах, в которой Эндрю заподозрил лесбиянку. А еще была Мэдисон, самоуверенная американка, ранее посещавшая писательские курсы на родине и работавшая над глубоким романом о жизни студенческого городка. Наконец, оставался сам Эндрю, сидевший в растерянности со сломанной ручкой, протекшей на нетронутый блокнот.
