Андрей Столяров - Не знает заката
Я и в самом деле не знал, что выбрать. Сердце подсказывало мне – беги, скройся за частоколом мелких московских дел, забейся в щель, пусть все будет по-прежнему. Разум же, успокаивая и охлаждая, призывал остаться, поскольку в действительности ничего страшного мне пока не грозит. Или, быть может, наоборот. Сердце призывало остаться, а разум, бунтуя против него, требовал без промедления спасаться бегством.
В конце концов я перестал прислушиваться к себе, порылся в карманах и вытащил увесистую монету достоинством в пять рублей.
Зачем мне мучаться?
Пусть решает судьба.
Монета сверкнула на солнце, ударилась ребром об асфальт и, прежде чем я успел что-либо сообразить, скользнула в щель у поребрика.
Вот тебе и судьба.
Придется обойтись без ее указующего перста.
Я тихо вздохнул и посмотрел на двери под аркой вокзала. Затем снова вздохнул и оглянулся на переулок, заманивающий в пекло асфальтовых испарений.
А потом я отступил к стене дома, вытащил телефон, набрал номер и попросил Ангелину Викторовну.
– Так это – вы? – растерянно спросил я.
– Это – я, – ответила Гелла.
– Не знал, что вы работаете у Дмитрия Николаевича…
– Мы с ним по очереди, день – он присутствует в Центре, день – я выхожу. Вдвоем там все равно делать нечего… – Она немного запнулась. – Кстати, я хотела бы сразу же извиниться за тот глупый розыгрыш, который себе позволила. Помните – в кафе, вчера утром?.. Я ведь знала о вашем приезде от Дмитрия Николаевича. Знала, когда вы будете, каким поездом. Догадывалась, что скорее всего заглянете в это кафе. Все ваши, кто из Москвы, сначала идут туда. Вдруг очень захотелось на вас посмотреть…
– Зачем?
– Понять, что вы собой представляете…
Сегодня она была одета в коричневую легкую блузку, расстегнутую до середины груди, джинсы цвета оливок, приспущенные по последней моде на бедрах. Кулон тоже присутствовал. Крупная янтарная капля светилась чуть ниже ключиц.
– Вы мне еще и приснились, – добавил я. – Мы с вами пробирались через какой-то сад. Вы это прекратите – сниться без разрешения. Я потом часа четыре, наверное, заснуть не мог.
Гелла повернула лицо, и я увидел, что глаза у нее действительно разного цвета. Один – ярко-зеленый, словно из травяного настоя, а второй – карий, в тонах поздней осени. Один – легкомысленный, другой – серьезный. Или это – от блеска солнца, бившего сбоку?
Я чувствовал, что опять плыву.
А Гелла подняла руку и осторожно коснулась моей груди.
– Простите, – сказала она. Таким тоном, который, казалось, сейчас надломится. – Простите, простите, пожалуйста, я не хотела… Это вообще зависит не от меня… Не могу объяснить… Знаете, как бывает: чувствуешь, а объяснить не можешь… Помните наш разговор о Хайдеггере? Главное то, что осталось не высказанным?..
– Какие девушки в Петербурге, – заметил я. – О Хайдеггере рассуждают.
– А что еще делать девушкам в Петербурге?.. – Она подхватила меня под локоть и оттащила с угла. – Пойдемте, пойдемте!.. К семи часам я должна вернуться обратно. Сегодня у нас какая-то презентация, Дмитрий Николаевич просил обязательно быть. Придут люди, ему одному не справиться. Давайте вообще отсюда уйдем. Я, конечно, люблю Невский проспект, только не в это время…
Мы с ней свернули на Думскую линию, где, точно мегалитический саркофаг, тянулось здание Торговых рядов, а потом через кусочек Перинной, заставленный транспортом, выскочили на набережную Екатерининского канала. Два грифона, воздев золотые крылья, держали на цепях мост, отражающийся в воде. Из ворот института, где был когда-то Государственный банк, просачивались группы студентов.
– Сюда, сюда!.. – Гелла, увлекала меня вдоль канала.
Я не понимал, куда мы так мчимся.
– Ну, вы же хотели, чтобы я вам все объяснила… Ну, вот… Объяснить я, к сожалению, не могу. Но я могу показать, дать почувствовать. Если вы, разумеется, захотите увидеть …
Далее она спросила, с кем я уже успел встретится, и я ответил, что разговаривал с Машей, Сергеем Валентиновичем, игуменом Серафимом.
– О, Маша – необыкновенная!.. – воскликнула Гелла. – Она все время – молчит, молчит. Кажется, что ни одного слова не скажет. Потом все-таки скажет, и вдруг становится ясно: все, что говорилось до этого, – ерунда, а вот то, что сказала она, и есть правильно. Мне очень нравится ее книга о Русском Космосе. Надеюсь, вы не спросили – откуда взялся канон? Маша этого вопроса жутко не любит. Потому что канон, то есть то, что непрерывно упорядочивает бытие, может иметь только божественное происхождение. Это неумолимо следует из самих ее рассуждений. А признавать наличие бога Маша не хочет…
Гелла перехватила меня покрепче. Я почувствовал силу пальцев, охватывающих мое запястье.
Холод – обжигающий, как огонь.
Все это напоминало сон, однако происходило в реальности.
– А отец Серафим вам понравился? Удивительно, когда я с ним разговариваю, я совсем не помню, что он – игумен. Наверное, так и надо. Нет в нем этой надутой значительности, этого снисхождения ко всему, которую у служителей церкви почти всегда ощущаешь. Этой горделивой важности от того, что, благодаря посвящению в сан, им доступно то, что недоступно другим. Ведь это не так. Бог, если уж он существует, доступен всем. Посредничество при общении с ним вовсе не обязательно… Знаете, меня в свое время поразило его высказывание о смысле смерти. Смысл смерти, по мнению отца Серафима, заключается в том, чтобы заставить человека жить набело: каждое мгновение, каждую секунду истекающего бытия; более полно, более значимо, более содержательно. Потому что потом ничего исправить нельзя. Жизнь образуется только тем, что ты сделал. Вот истинный смысл смерти – она очищает жизнь. Как учил один из святых отцов: помни о смерти и не согрешишь…
Она придержала меня, чтобы я, увлекшись, не выскочил на запрещающий сигнал светофора. Канал в этом месте образовывал плавный изгиб и уходил в сторону Сенной площади.
Склонялись над ним сомлевшие от жары тополя.
– Ну, а Сергей Валентинович – я уж не говорю. Стоит пообщаться с ним минут десять-пятнадцать, и становишься лучше. Вы это, наверно, тоже почувствовали. Есть люди, которые побуждают нас проявить худшие качества: даже вроде не хочешь, а все равно делаешь что-то не то. А есть совершенно наоборот: в их присутствии становишься чем-то таким, чем, вероятно, и должен по-настоящему быть. Потом как-то не по себе. Так вот, оказывается, что во мне есть…
– Я это почувствовал, – сказал я.
– Почувствовали?.. Ну, вот… Значит, вы теперь представляете, что есть Клуб. Это прежде всего – такие люди…
Я был с ней абсолютно согласен. Общаясь с Машей, Сергеем Валентиновичем, игуменом Серафимом, я ощущал то же самое. Я только добавил бы к тем характеристикам, которые она им дала, одну существенную деталь. Никто из них даже не упомянул о карьерной ценности Клуба. Никто даже не коснулся того, что Клуб мог бы им предоставить. Это, видимо, тоже была особенность Петербурга. В Москве, где мне подобные разговоры иногда приходилось вести, любой человек, входящий в аналогичное объединение, уже раз пять намекнул бы на перспективы, которые перед ним открываются, на те привлекательные возможности, которые оно сулит в близком будущем. По московским понятиям это было вполне естественно. Если уж ты работаешь, то, конечно, имея в виду что-то конкретное. А здесь – ни намека, ни звука. Будто эта область человеческих отношений не существует. Все это находилось где-то за скобками. Главным было, видимо, то, что с такой ясной уверенностью сформулировал Сергей Валентинович. Насчет трех несчастий, которые могут свалиться на человека. Причем, богатство он поставил наравне с болезнью и смертью вовсе не для красного слова. Деньги – это ведь не только источник всяческих благ, будоражащих, привлекающих, разжигающих воображение, это еще и источник забот, не оставляющих человека ни на секунду. За деньгами надо присматривать, иначе они могут незаметно исчезнуть, их надо тщательно, непрерывно оберегать от посягательств со стороны, о них надо думать, иначе они, как женщина, почувствуют твое охлаждение (и, кстати, так же, как женщина, изменят тебе при первой же благоприятной возможности). Даже чтобы их с толком тратить, требуется особый талант: надо уметь искать, сравнивать, радоваться находке, разочаровываться, испытывать наслаждение, приобретая то, что хотел, искренне переживать, если вдруг выяснится, что имелось, оказывается, нечто более привлекательное. Это поглощает огромное количество сил. Какой там интеллектуализм! Какое там восхождение к предельным истинам бытия! Просто перестаешь интересоваться такими вопросами. Аналогия здесь вполне очевидна. Когда бегут марафон, то не нагружают себя прохладительными напитками. Когда идут в горы, то не прихватывают с собой галстук, модный костюм, запонки, лакированные штиблеты. Каждый глоток воды – это безнадежно потерянные секунды. Каждый грамм лишнего веса – это метры, которые не удалось преодолеть до вершины. Одно другому противопоказано. Хочешь – не хочешь, а приходится выбирать.
