Курт Воннегут - Синяя борода
Были здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан. Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг.
А еще были здесь сотни немцев, по-прежнему вооруженных до зубов, но теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться.
– Обитель мира5, – сказала Мерили.
* * *
Я сменил тему, перешел от войны к миру. Рассказал, что после большого перерыва вернулся к искусству и, к собственному удивлению, сделал несколько серьезных работ, от которых Дэн Грегори, герой Италии, погибший в Египте, перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал.
Она замахала руками в притворном ужасе:
– О, прошу тебя, только не об искусстве. Оно прямо как болото – всю жизнь барахтаюсь.
Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что это картины, и ничего больше.
Я выговорился, она вздохнула и покачала головой:
– Самое немыслимое, что можно сделать с полотном, вы, значит, и сделали, – сказала она. – Итак, американцы берут на себя смелость написать: «конец».
– Думаю, мы не к этому стремимся, – сказал я.
– И напрасно. После всего, что перенесли женщины, дети и вообще все беззащитное на этой планете по вине мужчин, самое время, чтобы не только картины, но и музыка, скульптура, стихи, романы и все, созданное мужчинами, говорило одно-единственное: мы слишком ужасны, чтобы обитать на этой чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец.
* * *
Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы, так как она надеется, что я ей помогу решить одну проблему с убранством ее палаццо, над которой она бьется многие годы: какими картинами закрыть бессмысленные пустоты между колоннами ротонды, или, может, картин вообще не нужно?
– Пока я владею этим палаццо, хочу оставить здесь следы своего пребывания, – сказала она. – Сначала я думала нанять детей и женщин, чтобы они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и взрывающихся мин, которые закопали, или, может быть, чего-то из древних времен – как сжигают ведьм на кострах, как христиан бросают на съедение диким зверям. Но решила, что такие картины в конечном счете будут только подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: «Ого, – подумают они, – да мы же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи, если нам захочется, и никто нас не остановит».
Так что твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя ко мне в ротонду, они никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть кричат им: Конец! Конец!
* * *
Так было положено начало второй крупнейшей коллекции американского абстрактного экспрессионизма – первая коллекция была моя, и счета за хранение картин сделали нас с женой и детьми бедняками. Никто не желал покупать их ни по какой цене!
Мерили решила купить не глядя десять картин, по моему выбору, – по тысяче долларов за штуку.
– Ты шутишь! – воскликнул я.
– Графиня Портомаджьоре никогда не шутит. Я знатна и богата, как все, кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала.
Я так и сделал.
* * *
Она спросила, придумали ли мы название своей группе, мы же никак себя не называли. Это критики потом название нам изобрели.
– Вам бы назвать себя «Генезис», – предложила Мерили, – потому что вы возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать.
Мысль ее мне понравилась, и, вернувшись в Америку, я попытался соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.
* * *
Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:
– Думаю, тебе пора идти.
– Почти слово в слово как тогда, в день Святого Патрика, четырнадцать лет назад.
– Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.
– Я и не забывал никогда.
– Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.
– Слово чести, графиня, – сказал я, вставая. – Такого не повторится.
Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7 июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос. Разумеется, это шутка. «Передай это всем в „Генезисе“, – говорилось в письме.
На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:
В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И ВСЕ ЗАКРАСИМ. ПОВЕРЬ КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.
СВЯТОЙ ПАТРИК.
* * *
Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.
31
Из всего, о чем мне стыдно вспоминать, мучительнее всего для моего старого сердца – несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти и, как следствие – отчуждение моих мальчиков, Анри и Терри, моей плоти и крови, от собственного отца.
Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?
Воин: отлично.
Муж и отец: крайне неудовлетворительно.
Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.
* * *
Когда я вернулся из Флоренции, дома меня поджидала жестокая расплата. Славная, отважная Дороти и оба мальчика подхватили какой-то новейшей разновидности грипп, еще одно послевоенное чудо. Доктор уже их смотрел и собирался прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху. Решили, что, пока Дороти не встанет на ноги, я только помеха, и мне лучше провести несколько ночей в студии около Юнион-сквер, которую снимали мы с Терри Китченом.
Самое умное было мне уйти лет на сто!
– Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, – сказал я Дороти.
– Хочешь сказать, мы не поедем в этот заброшенный дом куда-то к черту на рога?
– Ну зачем ты так? – сказал я. – Тебе и мальчикам там понравится – океан, свежего воздуха сколько угодно.
– Тебе предложили там постоянную работу? – спросила она.
– Нет.
– Но ты ведь собираешься искать работу. И получишь диплом профессионального бизнесмена, мы ради этого стольким пожертвовали, и обойдешь все конторы, пока не найдется какая-нибудь поприличнее, где тебя примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.
– Золотко мое, послушай спокойно. Во Флоренции я продал картин на десять тысяч долларов.
Наша квартирка в цокольном этаже больше походила на склад декораций, так она была забита огромными полотнами – друзья отдавали мне их в уплату долгов.
Она съязвила:
– Тогда ты кончишь в тюрьме – у нас и на три доллара живописи не наберется.
Вот какой я ее сделал несчастной, у нее даже чувство юмора появилось, которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было.
* * *
– Казалось бы, тебе тридцать четыре года, – сказала Дороти. Ей самой было двадцать три!
– Мне и есть тридцать четыре.
– Ну, так и веди себя, как в тридцать четыре подобает. Как мужчина, у которого на руках семья, а то глазом не моргнешь, как будет тебе сорок, и тогда уж о работе и не мечтай, разве что продукты будешь фасовать или заправлять газовые баллоны.
– Ты хватила через край.
– Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что случилось с человеком, за которого я вышла замуж? У нас были такие разумные планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками.
– Я всегда хотел быть художником.
– Ты мне никогда об этом не говорил.
– Не думал, что у меня получится. Теперь думаю – получится.
– Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека. Проснись! Разве для счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то достаточно, – говорила она.
– Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч долларов.
– Они тоже пойдут прахом, как все остальное.
– Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.
– Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, – сказала она. – И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь кончилась, Рабо!
– А при чем тут война? – спросил я.
– При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? – Это была ее реакция на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа столицей живописи.
– Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего плохого тебе не сделала.
