Михаэль Эбмайер - Холодные ключи
Теперь Блейель стоял, опершись на перила, а Артём напротив. Он слегка запыхался, потому что во время речи приплясывал дальше.
— Я спрятался. Притворился мёртвым. Поэтому–то так прекрасно ассистирую тебе в твоём помешательстве. Смотрю на тебя, чокаюсь с тобой, утешаюсь и думаю — ах, всё–таки мир уравновешен. Хоть кто–то может себе вообразить, что живёт полной жизнью.
Айна, подумал Блейель.
— Может, я завидую тебе, Блейель? Точно! Я козёл завидущий. Хотя, не только. Мне тебя ещё и жаль.
— Мне этого не нужно!
— Козёл сострадающий, ха–ха!
— Мне этого не нужно! — повторил Блейель визгливым голосом.
— Да, да, — неожиданно тихо ответил Артём, — конечно. Тебе это не нужно. Кому это вообще нужно. Но что же нам теперь делать? Конечно, можно было бы рассказать тебе про Соню. Про её мужа и маленького Колю, которые несколько лет назад попали в аварию — но нет, этого я тебе не расскажу, это тебя не касается. Да ты и так достаточно услышал, ведь так? А теперь давай честно — когда ты начинаешь узнавать такие вещи, ну, подробности, то есть, когда за приключенческую поездку или паломничество к духам на край света начинает просачиваться бытовуха, или ещё похуже — можешь ли ты объяснить, что тебе тут надо?
— Конечно, могу.
— Тогда ладно. Давай, озвучь. Или не стану тебе помогать с новым жильём.
— На следующие выходные приедет она. И по крайней мере до этого времени мне нужно оставаться здесь.
— Она?
— Она.
— А потом?
— А потом не твоё дело. На вопрос, что мне тут надо, я ответил.
— Думаешь?
— Приедет она. Вот мой ответ. И ты меня не задержишь.
Блеющий смех.
— Задерживать тебя я всё равно не собирался.
— Ты оставался восемь лет.
— Ого. Какая у тебя арифметика. Но, кроме того, что это сравнение не просто хромает, а и на ноги–то подняться не может, мне было чуть за двадцать, когда я приехал в Германию.
— Ну и что из этого?
— Что я тем не менее потерпел полный крах!
На этот раз он не просто коротко мекнул, а звучно разгоготался. Он согнулся и сотрясался, хлопал себя по ляжкам и не мог перестать.
Теперь ты сам — Дмитрий Андреевич, подумал Блейель, передёрнувшись. Он отошёл на несколько шагов и наблюдал за припадком волосатика. Совершенно безмятежно. Перед кулисами с чёрной рекой. Артём вихлялся, как марионетка, которую безжалостно трясёт кукольник, чтобы удержать разбегающуюся публику. Мне больше не нужно сражаться с тобой, подумал Блейель. Я победил тебя.
— У фрау Ворошиной… нашей соседки снизу, — пропыхтел Артём, отдышавшись, — морильщики выводили тараканов. Она уехала к родственникам в Новокузнецк, на недельку–другую. Ключ у меня есть. Если не сломаешь ничего важного, можешь перекантоваться у неё. Псих! Горе луковое! Заплатишь ей стоимость одной ночи в «Анилине», и она будет возносить небесам молитвы.
Решено. И пусть Артём называет его, как хочет.
Ещё один шаг. А может, даже и несколько. Путь снова свободен.
А покойного Фенглера всё это уже не оживит, скорее наоборот. Если он, конечно, скончался.
Поздно вечером Блейель снова шёл по улице Кирова, по широкой, усаженной берёзами пешеходной аллее, и время от времени из веток ему за шиворот падали капли. Он так и не выяснил судьбу старикана. Терпение. Он вообще не помнил, чем занимался после встречи с Артёмом. Кажется, забрался на гору на другом берегу и провожал солнце, клонившееся на Запад, криками «Я остаюсь! Я остаюсь!». Затем он, должно быть, оказался там, где продавалась карта города, потому что таковая была зажата у него подмышкой, в виде двух свёрнутых трубочкой листов формата А 1. Пользоваться такой на улице невозможно, но для теоретического изучения топографии лучшего и пожелать нельзя. Карта города. С отвратительным ветром справились дожди, к вечеру небо прояснилось. Дышалось свежо и легко.
Пускай Артём называет его как угодно, пускай жалеет, это ничего — он сам жалел Артёма не меньше. Главное — он перешагнул через него. Это не было неблагодарностью к спасителю, лоцману, тени — нет, это означало, что он действительно продвинулся вперёд. Сам, собственными силами. Прогуливающийся в космосе и голубой подпольщик — нет, это недолговечный союз. Артём закоснел, а Блейель рос. Артём — в прошлом. А Блейель двигался дальше.
Он наклонился за веточкой, чтобы счистить грязь с ботинок в жидком свете фонарей. Свёрнутую карту поставил на почти сухую скамейку. Когда он снова поднял голову, рядом стояли двое. На его храброе «добрый вечер» они не ответили и, хотя и смотрели на него, но говорили друг с другом. От обоих несло перегаром. Он потянулся к скамейке с картой города, один из них что–то взревел и поднял руку.
— Я нье говорью по-…
«— русски» он уже не произнёс. В руке ревуна блеснула бутылка из–под пива; стукнув об спинку скамейки, он отбил бутылке донышко.
— Розочка, — произнёс по–немецки Блейель и неожиданно рассмеялся. Жаль, он не знал, как это будет по–русски. Зато вспомнил выражение «живое пиво». Он тоже непременно хотел остаться в живых, непременно. Но согласятся ли эти двое? Вдвоём они орали на него, наступали, угрожая розочкой. Смываться отсюда! Но что, если из темноты, из–за следующей берёзы, из–за скамейки выскочит третий? Вдруг они спортсмены и сразу его догонят? Лучше попытаться их умаслить. Плейер в кармане — нет, ни за что, там диск Ак Торгу с автографом. Поэтому он протянул цифровой фотоаппарат, залопотал по–английски: «Take it, take it, but leave me alone»,[74] — бандюга цапнул её из рук, мимоходом полоснул его битой бутылкой по лбу и убежал со всей скоростью, с которой позволял коктейль из пива и водки. Второй, рыча, побежал следом. Через кровяную вуаль, сочившуюся над глазами, Блейель разобрал, что они подрались под следующим фонарём, а потом швырнули фотоаппарат оземь и вместе его растоптали.
— Делайте, что хотите, духи, — пробормотал он, но руки, несмотря на отважные слова, дрожали. Носового платка у него не оказалось, и он обтёр кровь травой, а потом прижимал волглую куртку ко лбу до тех пор, пока не решил, что уже можно пойти в гостиницу.
— Какие люди! Плейель! Чем обязан? Как съездил в это, как там оно…
— Я ещё не приехал. Ещё там. То есть, в России.
— Да? А почему это?
— Долгая история. Другой раз расскажу, когда время будет, хорошо? Я звоню по делу.
— Ёлки–палки! Но я ж тебе сразу сказал, помнишь? Что Россия тебя уже не отпустит. А ты ещё спорить не хотел!
— Да, ты совершенно прав. На все сто. Просто сейчас…
Он запнулся.
— Что сейчас?
— У меня кончилась виза.
— Ещё раз.
— Моя виза. Она просрочена. Ума не приложу, как так получилось, но тут написано: действительно с двадцатого июля по восемнадцатое августа.
Тишина. Потом:
— Плейель, балда! Ну что ты наделал?
— Я… я думал… ну, я не следил. Тот тип из турбюро в… ах, это неважно. Но я думаю, должно быть возможно…
— Приезжай в Москву. Немедленно. И посмотрим, как это уладить.
— Не могу.
— Что значит не могу?
— Я не могу приехать в Москву.
— Почему? Да где ты вообще? Всё ещё в этом, ну, как там его?
— Кемерово.
Хольгер крякнул.
— Пока ты будешь торчать там, мы ничем не сможем тебе помочь. Давай, шевели задницей и молись, чтобы в аэропорту никто твой паспорт не разглядывал.
— Но ведь, наверное, можно как–то…
— Наверное, можно как–то — в России ты с этим далеко не уйдёшь. Должен был уже понять за это время.
— Что же можно…
— Чёрт подери! — голос его сорвался. — Извини, но… ладно. Слушай сюда. Иди в консульство. Наплети им что–нибудь.
— В консульство.
— В немецкое консульство, понял? Где оно там, наверное, в Новосибирске. Отправляйся туда, и немедленно. Придумай что–нибудь, чтобы тебе поверили.
— Что я болел.
— Да, что–нибудь в этом духе. Только лучше. И найди врача, который тебе справку напишет.
— Хорошо. Понял. Ещё глупый вопрос — а что произойдёт, если меня засекут с просроченной визой?
Хольгер громко застонал.
— С таким глупым вопросом обратись к ближайшему милиционеру. Плейель! Плейель, ну что ты за дубина! С просроченной визой ты незаконно находишься в России!
— Незаконно.
— Что тут смешного?
— Нет, ничего. Спасибо, Хольгер.
— Что ещё за спасибо? Ты ведь…
Блейель повесил трубку. Он знал, что делать.
Он ещё не прикасался к нему. Не видел его спереди, не видел узоров на коже, не слышал, как он звучит. Он смирно сидел в кресле, благоговейно взирая на внутреннюю его сторону, пытаясь получше рассмотреть её в чахлом свете торшера. Ак Торгу что–то ему объясняла, но он не понимал ничего. Говорила она хоть и медленно, но по–русски, и существительные, которые он успел выучить, почти не встречались. Только несколько раз — «шаман» (конечно, об этом и речь), один раз — «время» и два — «духи». Когда она поглядывала на него и спрашивала: «Да, Матиас?», он кивал: «Да, да, да».
