Михаэль Эбмайер - Холодные ключи
Она перевернула бубен, звякнули железные подвески, прикреплённые к поперечной перекладине, и он увидел внешнюю сторону, обращённую к миру мембрану, которая, оказывается, не являлась тайной. Теперь он понимал чуть побольше, иногда она вставляла английские слова и жестикулировала. Он понял, что тёмно–красные фигуры на светлом кожаном овале — люди, пешие и верхом на конях, птицы, четвероногие, многоногие, фантастические создания — распределялись по трём областям, в Верхнем, Среднем и Нижнем мире.
«Ульгень», — сказал он, показывая на Верхний мир, и «Эрлик», указав на Нижний мир, и заработал восторженное «ну, ну, ну!» от Ак Торгу.
— Кам, сказала она, — кам — шорский — шаман, — и случайно коснулась его рукой, проводя по бубну, показывая, что кам, или шаман, способен перемещаться по всем трём мирам. Теперь и Блейель отважился произнести «ну, ну, ну».
Ему казалось чуднó, что он говорил, а не сидел, как загипнотизированный кролик, под впечатлением святости момента. И ещё удивительнее, что она смотрела на него, и, кажется, даже улыбалась, несмотря на его новый облик — волосы длиной пять миллиметров и лейкопластырь на лбу.
Хотя пластырь, может быть, и не такой уж большой изъян. Он не успел остановить караулившую его портье — когда он, прижав к лицу измазанную кровью куртку, споткнулся на последней ступеньке перед столом и не сразу поднялся, она вызвала врача. Однако молодой врач понял пациента без слов — и, обработав рану, не стал вынимать из чемоданчика иголку с ниткой, ведь порезы были поверхностные и вполне поддавались лечению лейкопластырем. Ничего нигде не записывая, он охотно принял предложенные ему деньги. Блейель объяснил портье, что на следующий день, наконец–то, съедет, и что всё прекрасно. Следы йода за пределами лейкопластыря он удалил утром, намылив уголок полотенца.
Однако он не вполне избавился от опасения, что теперь он, возможно, всё–таки похож на тех, кого задерживает милиция. Поэтому в игру вступил пункт второй. Вооружившись словарём, он заставил портье до тех пор дозваниваться до парикмахерских, пока не записался на приём, и впервые в жизни поехал в парикмахерскую на такси. Его чемодан стоял рядом, пока сонная крашеная блондинка кромсала безупречную, но, на его взгляд, нерусскую модельную стрижку. В полдень, поднявшись навстречу Артёму по лестнице дома на Ноградской, он, кроме того, щеголял остроносыми двуцветными туфлями, чёрными с фиолетовым. Хорошо замаскировался, высмеял его волосатик.
В крошечной квартирке соседки окна стояли нараспашку, но избавиться от запаха, одновременно резкого и сладковатого, оказалось непросто. Артём оставил ему упаковку ароматических палочек.
Последняя из них как раз догорала. Блейель положил правую руку на обод бубна.
— When I'm with you, I'm in the highest of the heavens.[75]
Она рассмеялась, но он заметил, что высказался непонятно.
— When I'm with you it's like I'm in Ulgen's heaven.[76]
— Matthias, — сказала она и провела рукой по его колючим волосам, как он и сам постоянно делал последние дни, — you funny bone.[77]
Это выражение удивило его. Funny bone. В висках застучало, когда он подумал о волчьем следе у неё на животе.
— You are a shaman yourself,[78] — прошептал он и позволил своей руке подняться и лечь на её плечо. — Ак Торгу — кам.
— Ах, нет, нет, нет. — Она откинулась на спинку дивана и обняла бубен, как толстого племянника. Блейель постарался не слишком думать о волчьем следе.
Священный, священный момент!
Если бы всё снова было так просто, как днём.
Они встретились на площади перед театром. Конец его мукам. Она молчала до самой субботы, и на сообщение «Katja, i'm so glad you come on saturday. Don't be shocked, i've had my hair cut. Love, m»[79] тоже не ответила. В субботу он так ничего от неё и не услышал. Он дрожал, несмотря на солнце, и метался по Советскому проспекту, пока, наконец, не набрал её номер. Сказать особо ничего не получилось, кроме «It's me, Matthias. You come?»[80]. После того, как он повторил это дважды, она, посмеиваясь, сказала да и объяснила, что приедет только поздно вечером. Потом он понял, что она хотела о чём–то договориться с ним в воскресенье и, радуясь, что хоть на что–то оказался способен, предложил встретиться на площади перед драмтеатром. И, конечно же, те полтора часа, которые он провёл там, оказались очень нервозными, нервозными, он смотрел на театральный плакат и проверял своё владение кириллицей, становился всё нервознее, размышлял, в котором из роскошных домов живёт губернатор, пугливо старался не привлечь внимания патрулирующих жандармов, смятенно глазел в фонтан, где не показывалась ни одна, пусть крошечная, стрекозка — и всё это как сдуло, когда она, опоздав почти на двадцать минут, наконец–то появилась. Тогда Матиас Блейель забыл всю свою застенчивость, накинулся на неё, не дал ей даже убрать громоздкий свёрток, вцепился в неё, как утопающий. Он поцеловал её — а как иначе, его губы сами нашли её, иначе и быть не могло. Первое восклицание, которым она отреагировала, звучало удивленно, но второе уже нет, одной рукой он обнял её, а другой гладил ей на затылке волосы. И одним поцелуем не ограничилось, второй последовал через несколько шагов. Блейель указал на фронтон дома по улице Весенней и сказал «Webcam Kemerovo»[81], они, держась за руки, остановились и посмотрели наверх, и он снова обнял её. И подумал: пусть весь мир знает! Она выглядела восхитительно, в шелковистой чёрной блузке без рукавов и широкой, бежевой с белым крапчатой юбке в стиле хиппи. Сам Блейель разрядился в пух и прах — кроме туфель, на нём были тёмные костюмные брюки и ненадёванная бледно–розовая рубаха, в которой он когда–то собирался передавать грамоту. Пусть весь мир видит! Только кто смотрел кемеровскую веб–камеру? Ему захотелось послать ссылку Ильке по СМС, и он отогнал эту мысль — что за ерунда, Илька не имела к этому более ни малейшего, абсолютно никакого касательства; с тем же успехом можно отправить ссылку айна с косичкой. Когда они расцепились, он не нашёл причины подавить смешок, наоборот. Гордо он помахал фронтону, а Ак Торгу потрогала пластырь на лбу и задала вопрос, ответ на который он подготовил заранее из словаря — разбойники.
Всё началось так просто и легко — так отчего не получалось продолжать так же и теперь, в тесной, пропахшей ароматическими палочками квартирке, сидя в кресле напротив Ак Торгу? Её лицо отсвечивало в свете торшера бронзой, абажур напоминал зимний утеплённый салоп. Что ему мешало? Рука трусливо замерла на её плече. Отчего он до сих пор не нашёл родинку в виде волчьего следа?
Счастье у драмтеатра осталось далеко позади. В каком–то смысле. Это было несколько часов назад, и он чётко помнил почти каждую деталь. Они пошли гулять к реке, до моста и обратно. Она держала свёрток за узел, закидывала его за плечо. То брала Блейеля под руку, то отпускала. Покачивала бёдрами при ходьбе. Игриво тыкала его пальцем в бок, указывала на что–то или кого–то свободным пальцем или подбородком и, подмигивая, что–то говорила, что он так хотел понять — ах, столько мелочей, жестов, интонаций, которые он хотел впитать, сердце его зашлось. Потом она перестала спешить и терпеливо повторяла одно и то же, пока он не понял, что она приехала в город, чтобы что–то уладить в университете. Что именно — сдать экзамен, забрать документ или с кем–то встретиться — он так и не уразумел. А он всё расспрашивал её о музыке, хотя его неведение выпирало всё постыднее и нисколько от пояснений Ак Торгу не уменьшилось. Он спросил про Алтай, и она ответила, что описать Алтай невозможно, его нужно увидеть самому — I can show you[82], предложила она, он воодушевлённо закивал. Он забыл спросить, не хочет ли она кушать — и она сама потащила его к киоску с пирожками и, не спрашивая, заказала на него тоже, не разрешила ему расплатиться и повздорила с продавщицей, попытавшейся подсунуть неравной парочке остывший товар.
Единственное, чего он не помнил — как он затащил её к себе. Вроде бы он сказал: «Oh, come, come, please, it's the best thing we can do»[83], но ему самому это не показалось убедительным; и дождя тоже не было.
Но это сейчас неважно. Ведь она здесь. Вода, чай и шоколад на столе, водка и солёные огурцы под рукой. А в свёртке, который она забрала где–то перед встречей и только дважды доверила ему подержать, оказался шаманский бубен.
Прошедший день казался ему фильмом, вот в чем проблема. Будто он в удивлении следил за происходящим со стороны, не вмешиваясь.
Как это вышло? Где он застрял, в какой капкан угодил?
Его обуяло ощущение собственной беспомощности. Ощущение, что чудо, пришедшее в его жизнь, сейчас отнимут — или нет, не так: его вышвырнут из чуда.
Его. Матиаса Блейеля. Именно теперь.
Как тут не отчаяться.
