Леонид Гиршович - Шаутбенахт
…Даже не знаем, что делать. Тут явилась старушенция и утверждает, что она — Великая Живопись, а посему имеет право быть упомянутой в нашем отчете, посвященном краху формально-временной диктатуры в искусстве, — старушка усмехнулась и кокетливо, верно рассчитывая этим очень понравиться, сказала: «Что вы все „эры граммофонно-гармонической, эры граммофонно-гармонической“? Это не на научную ногу у вас поставлено». — «А на какую же, сударыня?» — «Есть четкие определения: эпоха развитого…» Но мы ее перебили: «Хорошо, хорошо, бабушка, мы вас тоже включим — из уважения к тем великим теням, что составляют вашу славу». Однако легко сказать «включим», а как — когда участие ее в процессе вертикализации духа, в его освобождении от жесточайших формально-временных уз, что привело к романтизму и к возникновению культа служителей искусства, не большее, нежели ваше, читатель, в тех беседах, которые мы с вами вроде бы и ведем, если судить по бесчисленным к вам обращениям. Что же мы скажем старушке? Что пора перестать румяниться? Что ее претензии смешны, как и то, с кем водит она компанию? Что многочисленные ее чада дебильны? «Нет, бабушка, ничего не выйдет у нас. Приходите завтра, завтра и справим день маляра».
Чтоб уже не отвлекаться, а то всегда под конец рискуешь позабыть, от чего, собственно, отвлекся, объясним причины, побудившие нас столь странно начать главу. Все дело именно в ней, да-да, в самой главе, не в данной, предстоящей или той, что завершилась, а в сложившейся практике сочинительства — делить произведение на более или менее законченные, более или менее равные, более или менее вытекающие один из другого отрывки; и тем, и другим, и третьим мы, разумеется, пренебрегли. Вот и подыскиваем себе, прикрываясь болтовнею, хорошенько ударяющие в голову, по нашему мнению, оправдания, и, главное, не таясь даже, как видите, уповая на древнюю мудрость: лучшее средство солгать — сказать правду. «Новая эпоха. Оформа, одна из основных ипостасей времени, отрекается от своих диктаторских полномочий в пользу содержания (фактора вневременного)». Это и есть тот самый рычаг, с помощью которого мы собирались отстаивать свое право на свободу самовыражения. Ведь как мы говорим: «Будь глава мерой отсчета литературного времени, будь она стандартной емкостью, позволяющей наполнять себя до определенного уровня, сверх которого уже слова польются через край, посыплются этаким беспорядочным типографским шрифтом, когда он, как в революционной сказке писательницы Верейской, оказался брошен в кувшин с молоком — так там хоть Таня-революционерка все отпивала и отпивала, а у нас этого делать некому, — итак, будь глава вместе с разновесами, гирьками, метрами и прочим учебным хламом занесена в инвентарный перечень палаты мер и весов, нас бы уже давно отсюда выперли, это со всем-то нашим лунатическим, да еще в придачу кривобоким, хозяйством. Ибо пометы, которые мы внезапно выставляем после какого-нибудь очередного абзаца в надежде создать видимость главы, превратили бы наши старательно возделанные страницы в беспорядочные обрывки, случайно оказавшиеся вместе, пардон, в вышитом мешочке. Да, так было бы… но вот уже триста лет, как над миром повис аккорд, означивший начало новой гомофонно-гармонической эры, донельзя расшатавшей нервную систему человечества — в музыке, как ни в чем ином, малейшие нюансы общественной души…» и т. д. и т. п. Одним словом, уважаемый читатель, главу пришлось выключить. Глушилки на всю Ивановскую оповещали публику о смене декораций.
«Мы тронулись только с наступлением сумерек, огней, естественно, на улицах не было никаких. Патруль следил за тем, чтобы не забывали опускать жалюзи на окнах, фары на автомобилях, уже пять недель замазанные синей краской, светились голубым Пикассо. Ветераны войны и труда утверждали, что в их время на фары надевались металлические нафарники со щелью. А это — какое это затемнение… Для человека же неискушенного, без критической жилки, зато жадного до восторгов, к коим повод усматривался в чем угодно, даже такой светомаскировки („по-голливудски“) уже достаточно, чтобы умиляться готовности „этого народа“ отстоять свою жизнь, свою страну, свое будущее. Человеком этим был я. Несколько легковых автомашин с десятком вооруженных людей впереди автобуса создавали иллюзию личного участия в боевых действиях — иллюзию, требовавшую изрядного воображения, если уж кому-то захочется в ней утвердиться, но за чем, за чем, а за воображением у нас дело не станет. Тем временем окончательно стемнело, и тщетно пытался я увидеть в окне еще что-нибудь, кроме собственного отражения. Миновали какой-то городок. И вдруг по правую руку в каком-нибудь километре от нас — линия желтых огоньков. Тьма была засеяна ими с аккуратностью, не вязавшейся с тревожно-затемненным состоянием нашей души.
— Иорданская территория, — пояснил Нафтали, сидевший впереди меня…»
«А, теперь я понял, с кем имел дело. Ну и хитрил он все это время, ничем старался не обнаружить своего…» — прозревший читатель только покачал головой.
Да, совершенно верно, до сих пор мы таились и скрывали такую существенную деталь, как свое происхождение, — нечем особенно было хвастаться, дорогие, и во дни великой бессонницы не умножили мы своей славы. На сей раз не мы. И довольно об этом. Читатель знает, кто перед ним. Тип законченного безродного космополита, крючконосого, с несбриваемой чернотой поверх румяных щек и шарика подбородка, прикрепленного к складке жира. Космополиту удалось обманным путем вырвать себе визу во Вселенную (в графу «страна назначения» вписал «родина»), и оттуда, удобно расположившись средь звезд, он начал рассылать шифрованные воззвания на покинутую им Землю. Личность малосимпатичная. О таких-то и говорил Солженицын: лишь бы за кордоном очутиться, а там — Аллах велик. Эти граждане, по словам писателя, бросают Россию, как раненого на поле боя или как больную мать. Для нас, скверных детей, любые знаки внимания, оказываемые великим человеком, представляются одинаково лестными: удостоиться высказывания, быть воспринятыми всерьез. С бьющимся сердцем, раскрасневшиеся, пытаемся мы что-то возразить. Бормочем невразумительно про теплое море, омывающее сердца, про лазурные небеса, под которыми распустился дивный цветок не-тронь-меня. Потом обижаемся: а почему другим можно, а нам нельзя? Не важно кому, желтозвездным подданным мышиного короля или крещеным японцам в правление сегунов Токугава. Не важно. На любую попытку оправдаться последует ответ, поначалу вполне корректный, что-нибудь насчет недопустимости проведения исторических параллелей, но в конце концов приплетут «людей вашей нации», не сомневайтесь. Однако мы словно и не заметим этого и будем продолжать в том же духе. Мы прочитаем «из арабского», благо теперь он нам как украинский, трогательно не слыша издевательских голосов из публики.
— «Твой дом», — чтец откашливается. — Перевел Салье.
Спасай свою жизнь, когда поражен ты горем.
И плачет пусть дом о том, кто его построил.
Ты можешь найти страну для себя другую,
Но душу себе другую найти не можешь!
Дивлюсь я тому,
Кто в доме живет позора,
Коль земли Аллаха в равнинах своих просторны.
Самим лишь бы за кордоном оказаться, а там и Аллах велик.
Как угорелые мчались мы с женой по Арбату из нидерландского посольства в австро-венгерское, чтобы успеть до обеденного перерыва сдать свои лиссэ-пассэ «на предмет получения» австрийских транзитных виз. Затем с легкой душой и с сознанием сделанного дела мы пошли в кафе, тут же на Староконюшенном, в соседнем доме, и в баре заказали по двухрублевому коктейлю. Это было хотя и жирновато, но вкусно (кому-то уже видится коктейль по-карски). Мы предвкушали заграницу: «мы», беспрепятственно входящие в посольства (посольства! иностранных государств!), «пьем коктейли», национальный капиталистический напиток: желтая жидкость поступает в рот по фистуле, сверху к которой присасывается кончик языка, а снизу ледышка, окруженная нитями нерастворившегося ликера, под ледышкой три консервированные вишенки; а пьем все это дело за стойкой бара в кафе, построенном «мосгоржил — чего-то там — проектом» при участии югославской строительной фирмы из города Нови Сад, о чем гласила прикрепленная к двери металлическая табличка на русском и сербском языках. Впереди два часа ожидания («Ihre Papiere werden in zwei Stunden fertig sein»), того праведного безделья, которым никто тебя не смеет попрекнуть. Но тут Сусанна — такое старообрядческое имя носит моя жена — спохватывается, что оставила в голландском посольстве свой японский зонтик, и вот я снова на Арбате. После энергического объяснения с милиционером, дежурившим у посольского двора, зонтик мне возвращен. Однако прогулка моя на том не закончилась. Под наплывом каких-то смутных воспоминаний я сворачиваю на Моряка-Бровнюка, выхожу на Герцена-Скерцена, спускаюсь до Манежной и сворачиваю к «Националю». Как и следовало ожидать, вскоре по асфальту пробежали барашки пыли, налетевший вихрь закружил людей, понес их с глаз долой, распихал по парадным, магазинам, квартирам друзей, ну, куда еще? Не знаю, право, в метро… и все только ради одного тайного слова, обращенного ко мне из глубины космоса, не того, где звезда с звездою говорит, а того, тоже теряющегося в ледяной бесконечности, где косточка с косточкой перестукивается. И не приведи Господи, чтобы кто услыхал. «Хочешь старуху?» Это взывала ко мне беззубая карга, согнутая пополам, так состоялось наше прощание. А после опять выглянуло солнышко, забегали люди. Стремителен поток жизни, в котором мой по весне разлившийся коктейль — от ледышки не осталось и следа — был далеко не последней струйкою. Допив со дна высоких стаканов водянистые его остатки, мы с Сусанной слезли с табуреток, тоже высоких, и отправились за австрийскими визами.
