Елена Чижова - Орест и сын
“Нам — сейчас”. — Мужичонка стоял рядом. Лохматая шапка почти касалась Инниного лица. Она отодвинулась, сколько позволило место.
От рыночных дверей начинался фруктовый ряд, тянулся горками оранжевой хурмы — как из папье-маше. Инна вспомнила: в первом классе, на труде. Взять кусочек белой бумаги, разжевать, налепить на пластилин слюнявые катышки — слой за слоем, дать высохнуть и раскрасить. Снова подступило. Она сглотнула тошную слюну.
Овощной ряд пустовал. Инна едва разглядела единственного хозяина, стоявшего в дальнем углу над картофельной кучкой. Напротив него, едва видный из-за прилавка, суетливо переминался мужичонка. Он успел опередить ее и теперь складывал клубни в авоську. Она едва взбухла: картошки набралось килограмма два, но, когда Инна подошла, хозяин развел руками: “Кончилась”. Мужичонка облизывался, теперь, должно быть, от смущения. “Сейчас хвостом завиляет!” Он не завилял, но предложил показать дорогу до ближайшего овощного — совсем рядом: “А как же!”
Мужичонка шустро юлил впереди, оборачиваясь через каждые два-три шага, наверное, боялся, что Инна передумает.
В обещанном овощном было пусто, если не считать ссохшейся моркови, ссыпанной в ячейку за прилавком. “Закрываемся, закрываемся!” — раздался грубый голос из угла. “Может, морковочки? — Мужичонка высунулся сбо- ку. — Морковочки, а? Не имеет права гнать, раз уж вошли”. Уборщица прошла совсем рядом, кинув под ноги горсть опилок, как обрызгала. Инна попятилась, отступая к дверям.
“Я еще один знаю, за мостиком”. — Мужичонка успел забежать вперед. “А тот до какого?” — Она взглянула на часы: стрелка подходила к восьми. “До девяти”, — он отвечал торжественно, как будто сам установил магазинное расписание заранее и теперь пожинал плоды своей распорядительности.
За мостом, перейдя булыжную площадь, они свернули в узкую улочку. По правой стороне тянулось тихое, темное здание. “Ага, — он сказал, — казарма”. Из окна первого этажа, как дым из большой печи, валили клубы пара. Сквозь пар Инна разглядела широкую металлическую трубу, пропущенную прямо через окно. Из огромного раструба валили белые клубы. В морозном воздухе, едва коснувшись земли, они возносились до второго этажа и растекались над крышей. Под раструбом стоял пахучий густой столб. Сквозь запах наваристых щей пробивался дух каши. Клубы пара напирали друг на друга.
“Раз, два, три — горшочек, вари!” Она любила эту сказку с детства и теперь, вспомнив сказочные слова, вдруг подумала: “Все. Ничего не было”. Ни старухи, ни Чибиса, ни его отца. Зажмурившись, Инна внюхивалась в пар. Больше всего на свете ей хотелось белой масляной каши. Там, за стеной казармы, огромная повариха орудовала половником — мешала томящуюся гущу, склоняясь к медным котлам. “Раз, два, три!..” — вдохнув изо всех сил, Инна вступила в пахучий столб. Клубы заволокли с ног до головы. Голова кружилась. Мужичонка вился рядом, втягивая в себя обрывки белого пара…
В пахучем облаке голова становилась легкой. Она потянулась к раструбу и встала на цыпочки. Жилки под коленями дрогнули — тело, пропитанное белым паром, медленно возносилось над крышей.
Притулившись к водосточной трубе, мужичонка сидел, дожидаясь. Между коленями была зажата сетка с картошкой. Он поднял голову. Плоская физиономия вытянулась и заострилась.
Улицу перегораживала арка. Поднырнув, Инна вылетела на простор площади. Огромный собор выходил на все стороны света. Смиряя дыхание, она опустилась на землю. За приземистой оградой начинались ступени. В глубине за колоннами подымалась дверь, изрезанная множеством фигур. Чувствуя под руками швы каменных плит, она обогнула угол. В ногах бегали мурашки. Взмахнув руками, словно стала крылатой, Инна запрокинула голову и рванулась вверх…
Перед ней лежала ровная зеленоватая кровля. На этой высоте ветер был сильным. Впереди, на самом краю, высилась фигура, закутанная в каменный плащ. Темная птица, сидевшая бок о бок, цеплялась за складки плаща. Ветер, ударивший снизу, забился в высеченных складках. Каменная фигура дрогнула и подалась назад. Оттолкнувшись от ветра, Инна кинулась прочь. Предательская крыша грохотала по пятам. Добежав до высокой беседки, она укрылась за колонной. Грохот улегся. Набравшись храбрости, она выглянула.
Прямо перед ней, положив ладони на стебель огромной чаши, сидели два каменных ангела. Луч, падающий с неразличимой высоты, ударял в самый венчик. Он был прямым и сильным, как будто чаша сама испускала свет.
Дрожа какой-то неведомой дрожью, она взлетела и опустилась в самую чашу. Жар света и холод камня пронзали насквозь. Снизу, из-за краев, зеленоватые в отсвете луча, смотрели ангельские лики. Они были грубые и недвижные. На головах, не видные с земли, зеленели обручи, похожие на венцы. Острые крылья сияли в свете луча. С трудом оторвав глаза, Инна подняла руки. Небо остановилось. Ужас ушел в камень, дрожь унялась.
Она смотрела на расчерченный город. Три улицы летели стрелами от Адмиралтейства. Три стрелы ложились плашмя. Справа за крюком канала подымалась колокольня. Там, где лежала тяжесть купола, стояли вооруженные воины — гордая ангельская рать.
Вдали, в самом углу мертвого острова, ежилась проклятая каморка. Желтые голодные львы ходили по голым стенам. Старуха, Чибис, его отец… Каменные зрачки глядели непреклонно. Вскинув руку, она грозила безгрешному воинству, державшему подступы к последней сфере…
ЯД МЕРТВОЙ СОБАКИ
Под водосточной трубой, на том месте, где, скрючившись, ожидал мужичонка, стояла картофельная сетка. Инна оглядывала пустую улицу. Раструб иссяк. “Раз, два, три — больше не вари!” Остывая, он покрывался зеленоватым инеем. Картофельный мужичонка исчез. Если бы не сетка, можно подумать, его и вовсе... “Завел!” Крыша собора всплывала из обморока. Мысли клубились обрывками пара: “Иван Сусанин... Поздно… Надо выбираться...” Подхватив картофельную сетку, Инна побрела вперед. Фонарь, раздваиваясь, качался двумя венчиками. Направо, налево, в проем арки. Лишь бы убедиться, что ничего не было. “Сейчас, сейчас, — она бормотала, — теперь совсем рядом”.
Собор, освещенный во всех ярусах, возносился необозримой громадой. Два фонаря, напоследок качнув венчиками, сошлись в один. Инна стояла под фонарем, запутавшись в его тени, как в ветвях. Через дорогу, в двух шагах от соборной стены, лежала другая тень. Может быть, это была просто тень, тень кого-то, кто прятался за колонной. Инна шла, и надежда убывала. В двух шагах от соборной стены, вытянувшись к передним лапам, лежала мертвая собака.
Болотная кочка всхлипнула под ногами, когда Инна взялась за пики. Черный сгусток, белые глаза, кривой желтоватый оскал — мертвая песья улыбка. Тельце не больше битого кролика. Темное брюхо вывернуто наружу, задние лапы вытянуты.
Через прутья не достать — Инна оглянулась беспомощно. Обрывки, рас-творившиеся белым паром, собирались вместе. Собака. Ровно под каменной чашей. Безродная дворняжка. Жучка.
Непреклонные ангелы не удостаивали и взглядом. Эти, если что, отопрутся... Пусть попробуют! Инна напрягла икры, но жилы под коленями не натянулись. Она согнула колени: прыжок вышел сильным и упругим, ей показалось, что ноги зависли над землей. “Эй!” — крик получился слабым: упал, не долетев до стены. Ангелы светильника молчали. “Ах так! Ни в чем не повинного, — ухватившись обеими руками, Инна трясла ограду, — это вы можете! Глядеть как ни в чем не бывало!” Бессилие сковывало руки: подлые птицы не слышали ее бормотания. Красная ярость текла по рукам.
Руки упали, перебитые мыслью: Инна замерла, вспоминая. Ярость мешала сосредоточиться. “Как же это, когда так убивают…” Вспомнила. Жертва. Подлые птицы, обсевшие крыши. Так они предупредили ее. “Что, думаете, испугалась? Не на такую напали…”
За спиной сквер, там рыть нельзя — милиция напротив гостиницы. Оставался Александровский сад. Взяв за лапы, она тянула на себя. Ступень за ступенью. Собачьи лапы выскальзывали. Далеко не уйти.
Инна села и уперлась лбом в ограду. Картофельная сетка осталась с другой стороны. Просунув руки сквозь прутья, она дернула за лямки. Клубни посыпались и раскатились. Скатав пустую сетку, как чулок, она натянула на тощее туловище. Задние лапы торчали сквозь ячейки. Под ногой хрустнуло. Лапы волоклись по земле.
Кажется, она попала в розарий. Прямо под ногой — неглубокая рытвина. Ветки и сухие листья: осенний мусор. Снег лежал неплотно. Она хватала рогатые сучья, путаясь в ветках. Еловые иглы жалили, как скорпионы. Кровь шуршала в ушах, словно за спиной стрекотала саранча. Она рыла, не оглядываясь. Варежки, пропитанные снегом, стали липкими. Инна стянула их и бросила на дно ямы. Яма получилась как раз.
Она протянула руку и погладила. Розоватый тающий снег сочился с ладоней. Комья земли падали картофельными клубнями. Стягивая с роз, Инна подтащила колючий еловый ворох. Положив последний слой, она оглядела: еловые лапы лежали хорошо.
