Елена Чижова - Орест и сын
Тетерятников заплакал, но вытер слезы. Он счел их слезами слабости, на которые не имел права. Его дело — набраться сил, чтобы дать ответ вавилон-ской блуднице: швырнуть свидетельство наступления Царства Истины — в ее бесстыжие глаза…
Он отодвинул тетрадь и закрыл лицо. Город, измеренный золотой тростью, вставал перед глазами. Стены его были выстроены из ясписа, и сам он был — чистое золото и подобен чистому стеклу. И двенадцать ворот его — двенадцать жемчужин, и основания стен украшены драгоценными камнями, и сам этот город сходил с неба на землю, потому что никто из пришедших в этот мир во все времена не смог бы его построить…
Борясь с подступающей слабостью, он думал о том, что цифры — не главное, однако девка, глумившаяся над ним, требовала точности. Эти цифры содержались в первоисточнике, но Книга, на которую нужно было сослаться, стояла на каком-то из дальних стеллажей.
Боком, не выдавая сильнейшего смущения, Тетерятников выбрался из кухни. Книжный лабиринт не торопился с ответом. Книги, в чью преданность он свято верил, отказывались служить — буквы, глядящие с корешков, хранили молчание. Он взялся за лестницу и подтянул ее к стеллажу. Отзываясь на это усилие, буквы пошли мертвой зыбью, и в голове, идущей крэгом, снова включился ненавистный мотор.
Занося ногу на перекладину, Матвей Платонович убеждал себя в том, что Книга, конечно, найдется, стоит только забраться повыше. Голову сжало. В желудке шевельнулась боль, похожая на горечь. Он облизал пересохшие губы, показавшиеся сладкими, и мотор, заглушавший звуки выстрелов, переместился куда-то за спину. Этот мотор, заведенный большевиками, глушил все исторические закономерности, с которыми он вслед за глупым и романтическим немцем связывал надежды на спасение своей страны…
Тетерятников прислушался к реву мотора и вспомнил “Волгу”, напугавшую его на набережной. Эта серая акула ходила неподалеку.
Деревянные перекладины вели себя безобразно. Они вихляли, выворачиваясь, как будто лестница, по которой он карабкался, стала веревочной. Не-ожиданно она замерла, словно кто-то, вставший на нижние ступени, карабкался вслед за ним. Это могли быть только преступные подмастерья, желающие вырвать у него тайну мастерского слова. Намереваясь разбить его голову, они карабкались, сжимая в зубах наугольники и масштабы…
Над головой захлопали крылья. Тетерятников догадался: римские гении, придающие смысл каждой человеческой жизни. Отрываясь от преследователей, он лез за ними упрямо, но сердце, набухшее в груди, тянуло вниз. Надеясь передохнуть, Тетерятников опустил взгляд: преступные подмастерья исчезли. Внизу шумела вода.
С высоты, на которую он взобрался, библиотека казалась скорлупкой, пляшущей в волнах. Серая акула, сужая круги, поднималась из глубины. Он увидел плавник, разрезающий воды, и, охнув, разжал руки. Масштабы, наугольники и молотки пробили его голову одним ударом. Он вскрикнул и закатил глаза. Древние цивилизации, жившие в сознании, погасли в одно мгновение — так, как, по словам его собеседника из одновременной эпохи, когда-нибудь погибнет Земля.
Глава VIII. ТАРАКАН
Инна обтерла рот снегом. “Неужели поверила? — Села и скрестила но- ги. — Поверила старухе? Старая ведьма. Откуда и взялась-то? Как можно спутать? Это для Ксанки, блаженной! У них же документы, сестры, врачи... Так бы и путали — всех”. — Инна представила себе конверты — белые, с младенцами, сестры раздают кому попало... Она встала на ноги. “Когда пропала, родители напугались. — Инна вспомнила опухшее лицо матери. — У папы борода перекошена — никогда не видела таким. Стали бы они из-за чужого!”
Мимо, разобравшись попарно, шествовала детсадовская группа. Дети шли, не глядя по сторонам. На девочках красные клетчатые пальто с коричневыми воротниками, на мальчиках — темно-синие. “Одинаковые. Все — детдомов-ские”. Старуха сказала: отдавали в приюты. Инна услышала близкий лай и увидела стаю. Бездомные скрюченные псы бежали мимо скамейки. Собачонка, хромающая на задние ноги, отстала и, оскалившись, припала к земле. “Попала бы к чужим, и назвали бы по-другому. Дина”, — она назвала себя сама, как будто не досталась никому. Собака облизывала узкую мордочку. Инна встала и пошла назад.
У коленкоровой двери она оглянулась и прижала ухо к скважине. За спиной скрипнуло. “Жу-у-чка! — проскрипел довольный голос. — Что, снова пришла? Укольчик ставить?” — хихикало из щели. Она постучала, надеясь, что длинноволосый откроет. “Я к тебе по-хорошему, а у них все одно пусто. Ушли. Бабка сиднем сидит: стучи, не стучи. Ждать надо”. — “Ладно”. — Она села на ступени. “Грязь-то какая, а ты — пальтом. — Он всплеснул тараканьими лапами. – Вставай, девка! Нельзя на камне”.
“Вы старуху давно знаете?” — Инна спросила, заглядывая в щель. Ободренный вопросом, Таракан выполз на площадку. Застиранная гимнастерка с голубоватой заплатой на плече. “А тебе-то чего? Ишь пришла — вопросы спрашивать!” — “Она сумасшедшая?” — Инна спросила вежливо. “А-а! В дурдом собралась свезти? — Он подмигнул, шевельнув усом. — Так она и всегда была... Раньше не свезли — теперь-то кто тронет: ногой в могиле. На кладбище теперь...” — “Нет! — Инна прервала громко. — Никто и никуда ее не свезет, пока она не скажет мне правду...” — Инна задыхалась от злости.
Таракан заполз обратно и кивал из щели: “Значит, как скажет — подавай дурдомовский транспорт? Она тебе скажет — ты только слушай!” — “Убирайтесь вон!” — Инна вскочила и, размахнувшись, припечатала дверь. В ярости она сжимала и разжимала кулаки. “Тянучку хочешь?” — Из-за двери тянулась рука с конфетой. “Ладно”, — идя на мировую, Инна взяла тянучку. “А то заходи. Услышим, ежели кто придет”. — Он кивал, приглашая. Черт с ним, чем сидеть на лестнице. “Спасибо”, — она поблагодарила.
“Картошечки будешь?” Из кухни шел густой запах. Таракан собирал на стол: тарелку, хлеб ломтями, бутыль с беловатой полупрозрачной жидкостью, заткнутую комком марли. “Ну, чего, выпьем?” — Он подмигнул, покачивая бутыль. Беловатая жидкость плеснула тяжело. “Спасибо, я ни есть, ни пить...” — “Картошечки-то?” — Голубая заплата кривилась. “Нет”, — Инна решительно отказалась. “Ну, как знаешь…” — Он вытянул марлевую затычку. Взмахнув головой, Таракан кинул в рот содержимое чашки. Усы замерли. “Первая — колум”. — Он крякнул и склонился над сковородкой. Инна отвела глаза, оглядывая комнату.
Жилище было запущенным. Запах застарелой пыли перебивался едким спиртовым духом. По потолку ходили грязные разводы — следы протечек. В углу на полке хохлились птичьи чучела. Особенно грязными выглядели обои — серо-желтые, в каких-то однообразных узорах. В них было что-то странное, и, приглядевшись, Инна увидела: никакие не обои. Сверху вниз, от потолка до пола, стену покрывали небольшие, выцветшие от пыли картинки. Длинными рядами, почти без просветов — одна к одной. Стенгазета какая-то. Покосившись на хозяина, Инна поднялась. За спиной крякнуло: “Вторая — соколум!”
Фотографии одинаковой величины, приблизительно семь на восемь, держались на стене портновскими булавками. Разные, но чем-то похожие лица — все мужские. Каждый снят трижды: по два раза с боков и один — лицом. Целая стена лилипутов, одетых в одинаковые рубахи. В правом углу — буква, рядом через черточку — число. “Это кто?”
Таракан обернулся: “Э-эти? — Он снова нянчил бутылку. — Тебе-то чего за дело? Пришла к старухе, вот и жди. — Лилипуты смотрели равнодушно. — А хочешь, смотри! — Язык заметно заплетался. — Мертвые срама не имут”. — “Они умерли? Мертвые?” — “Кому мертвые, а кому и мил-товарищи”. — Он хихикал, шевеля ложкой картошку. “Вы знали их?” — “Зна-а-ал? — Таракан стукнул бутылью о стол. Тяжелая рыбина плеснула на дне. — Стали б они со мной знакомство водить! — Он поднялся и подошел к стене. — Я для них — клоп, насекомое запечное. — По одной он вырвал булавки и выложил на стол. — Этот живьем бы в гроб полез, лишь бы со мной не знаться. — Он гладил карточку нежно. — А я их все-ех к стеночке”. — Он пригрозил пальцем, отцепил еще одну и протянул.
Коротко остриженная голова, тени вздергивают уголки глаз, набрякшая, как будто налившаяся кровью нижняя губа… “Он — кто?” — Инна спросила внимательно. “Ученый какой-нибудь или инженер”. — Таракан глянул без интереса. Мягким, липнущим в гортани голосом она заговорила: “Значит, умерли все? А кто же их для вас сфотографировал?” — “Ты, девка, будто с печи упала, — Таракан отвечал с пьяной обстоятельностью. — Неужто кто стал бы их снимать для меня? Для дел снимали”. — “Я все-таки выпью”. — Инна отвернулась и пошла к столу: карточку стриженого — под пояс юбки. “От молодец, девка! От это по-нашему! — Он подсунул другую чашку. — Третья — мелкой пташечкой!” Выдохнул и кинул в горло. “Их что, на войне убило?” — Инна отставила нетронутое. “Тьфу! Следователь чистый, а не девка! Ладно. Пью за тебя! Как зовут?” Она подумала и ответила: “Дина”.
