Елена Чижова - Орест и сын
Обзор книги Елена Чижова - Орест и сын
Последние ступени — самые трудные. Матвей Платонович перехватил расползающийся портфель. Со стороны он мог показаться школьным — рыжеватый кожзаменитель, на двух металлических застежках. Замки давным-давно сорвались, и пасть, норовившую распахнуться, приходилось препоясывать ремнем — на манер намордника. Советы приобрести новый Матвей Платонович слушал вполуха, усмехаясь резонам: советчики намекали на жадность.
Всю свою долгую жизнь он удивлялся бессмысленности людей. Те, с кем приходилось иметь дело, отличались немощью суждений, основанных на праздной ясности ума. Их глаза подергивала оловянная поволока, позволявшая различать лишь то, что лежало на поверхности. Вот и теперь вместо разумной рачительности они видели голую скаредность. Раньше Тетерятников вступал в объяснения. Теперь перестал. Дело не в портфеле. Сочти Матвей Платонович необходимым, он потратил бы эти десять рублей.
Прежде, пока не вышел на пенсию, Матвей Платонович служил в научно-исследовательском институте. По обязанности подбирал и брошюровал документы, не особенно вдумываясь в их содержание. Не то чтобы Тетерятников был легкомысленнее других, но люди, его сослуживцы, придавали своей деятельности необъяснимую серьезность. Странным образом они ухитрялись соединить ее со смыслом жизни, как будто жизнь, лишенная служебных забот, стала бы ущербной.
Тем, кто уходил на пенсию, здесь принято было сочувствовать, но — тайно, ничем не обнаруживая истинных чувств, словно уходящий заболевал неизлечимой болезнью, о которой нельзя упоминать вслух. На проводах произносились горячие здравицы — ложь во спасение.
Тетерятников дожидался пенсии. Всякий раз, когда отдел собирали на очередные проводы, Матвей Платонович представлял себя уходящим. Картина получалась сладостной. Как впечатлительная дама, репетирующая собственные похороны, Тетерятников упивался прощальными речами, в которых подчеркивались его добросовестность и скромность.
Все вышло случайно. Матвей Платонович выдал сам себя. Дело было семь лет назад, когда в Эрмитаж привезли золотую маску Тутанхамона. Женщины обсуждали меры безопасности. Особенно их поразил охранник, выставленный у пуленепробиваемого футляра. В руках он держал автомат. Возвращаясь к опасной теме, женщины гадали, станет ли он стрелять, если почувствует неладное. Матвей Платонович прислушивался невольно. Ни за что он не вмешался бы в их разговор, если бы одна — что постарше — не обратилась к нему сама.
Матвей Платонович встрепенулся и, комкая неопрятный носовой платок, принялся рассуждать о виновнике чрезвычайных мер. Ясно и легко выговаривая имена, как будто речь шла о личных знакомых, он рассказывал о прелестной Анхесенамон, дочери Эхнатона и Нефертити, с которой ее будущий супруг, представший ленинградцам в виде золотой маски, вырос при царском дворе. Не замечая изумления, проступавшего в лицах, Тетерятников сравнил Эхнатона с его зятем и предпочел первого последнему, поскольку новый культ бога Атона, рожденный в чуткой душе того, кто обладал набрякшей улыбкой, виделся ему первым прообразом единобожия. Единый и Единственный — в этом направлении двигалась вся мировая история.
Давние выпускницы филологических факультетов слушали зачарованно. Подперев щеки кулачками, они вздыхали, как глубоководные рыбы, вынесенные из-под толщи дел и бумаг.
Обеденный перерыв подступил незаметно. В столовой, дожидаясь своей очереди к раздаче, женщины обсуждали удивительное превращение, и после перерыва в отдел потянулись люди. Матвей Платонович сидел за столом, не ведая об успехе. Собственно, отвечая на вопрос, он выдал первое, что пришло в голову: дал несколько беглых штрихов. Того, что ответ растянулся часа на полтора, Тетерятников не заметил. Теперь он сидел, склонясь над бумагами, но просьба повторить рассказ не застала его врасплох.
Матвей Платонович оживился. Покопавшись в пиджачном кармане, он извлек платок, для чего руке пришлось нырнуть за рваную подкладку, обтер рот и, потеребив чудовищную бородавку, нависавшую над верхней губой картофельным клубеньком, улыбнулся.
Глубоководные вздохи слушательниц сопровождали рассказ о великом Амарнском периоде и двух скульптурных портретах царицы Нефертити, один из которых, имевший щербинку на правой ушной раковине, украшал Берлинский Государственный музей, а другой — цвета мрамора — глядел в черное небо Каира сквозь крышу египетского музея. Первый растиражировали в миллионах копий, несмотря на то что только слепец, лишенный разума, мог предпочесть щербатую царицу одухотворенной. По-настоящему это смогли оценить лишь первые слушательницы: в лекции, продлившейся следующие полтора часа, Тетерятников не повторился ни единым словом, как будто, раскрыв невидимую энциклопедию на новой странице, прочел другую статью.
С этого дня институтская жизнь совершенно изменилась. Пошептавшись с Тетерятниковым и доложив руководству, активистки организовали курс еженедельных лекций под общим названием “История мирового искусства”. Начинать решили с шумеро-аккадских времен, поскольку Тетерятников, охотно взявший на себя такое общественное поручение, утверждал, что именно в Южном Междуречье, которое греки прозвали Месопотамией, следует искать истоки европейско-христианской цивилизации. Разворачивая этот тезис, Тетерятников приблизился к карте мира, занимавшей полстены, и обвел пальцем то весьма небольшое пространство, на котором располагается нынешний Ирак.
В разговоре с начальством женщины сумели избежать определения “европейско-христианской”, назвав цивилизацию современной. Против этого слова начальство не возражало.
Постепенно выработался и некий ритуал. Женщины, интересовавшиеся историей искусств, втаскивали в зал небольшую трибунку, обыкновенно пылившуюся в кладовке. Ее водружали на столик, убранный красным бархатом. Пирамиду венчал графин с водой. Лектор вставал за трибуну и распахивал старенький портфель, из которого являлись книги в количестве, способном навести на мысль о четвертом измерении.
Аудитория состояла исключительно из женщин, если не брать в расчет представителя администрации: своим присутствием он почтил несколько первых заседаний. Убедившись, что Матвей Платонович рассуждает о временах, не составляющих опасной конкуренции эпохе развитого социализма, представитель вахту оставил, предпочитая коротать свободное время на личном диване.
Облеченный общественным поручением, Тетерятников не пустил дела на самотек. Дома он тщательно готовился, подбирая и закладывая рваными
бумажками иллюстративный материал. За кафедрой Матвей Платонович преображался. Он вещал легко и вдохновенно, ловко раскрывал фолианты в заложенных местах и рачительно откладывал в сторону клочки-закладки. Грассирующий голос, в рабочее время звучавший нелепо, придавал его словам дополнительную вескость. По окончании лекции бумажные клочки убирались в портфель — Матвей Платонович не любил ничего выбрасывать.
Приступая к делу, докладчик предупредил собравшихся о том, что древнее искусство, с азами которого он намерен их познакомить, может на первый взгляд показаться странным и загадочным. Этому есть научное объяснение. Любое изображение, созданное в древности, несет в себе дополнительный смысл, выходящий за рамки сюжета. За каждым персонажем какой-нибудь стенной росписи стоит система абстрактных понятий. Подумав, Тетерятников перечислил их в следующем порядке: Добро и Зло, Любовь и Ненависть, Рождение и Смерть. Чтобы выразить эти понятия, древние мастера прибегали к языку символов, незнакомых современному зрителю. Больше того, — и в этом таится главная сложность, — с точки зрения древнего мастера, сами знаки-символы обладали способностью соединять в себе эти противоположные понятия таким образом, что, перетекая одно в другое, они становились нераздельными. Слушательницы восхитились и закивали согласно.
Завершив преамбулу, Матвей Платонович счел свой долг выполненным и дальнейшее излагал безо всяких уверток и оговорок. Ознакомив женщин с азами клинописи, он перешел к символике зиккурата — ступенчатой пирамиды, каждый ярус которой окрашен в свой цвет. Истоки этого архитектурного новшества он нашел в эпосе о Гильгамеше и, походя коснувшись важной темы потопа, красной линией прошедшей через все великие книги древности, перешел к деяниям Хаммурапи. Предъявив аудитории фотографию царского камня, на котором был высечен свод законов (оригинал украшает Месопотамский раздел Лувра), Тетерятников подчеркнул его фаллическую символику. Женщины символики не поняли, но, взглянув, постеснялись переспросить.
Вторая лекция, посвященная Ассирии, обогатила их знания рельефным портретом полководца, чей лысый череп противоречил буйно вьющейся бороде. Борода, похожая на крахмальный цилиндр, жестко подпирала подбородок, понуждая ее носителя держать голову прямо, — что соответствовало его высокому военному статусу. Впрочем, если верить древним рельефам, все без исключения ассирийцы держали головы прямо, что вряд ли отражало настоящее положение дел. Указывая на эту особенность, лектор употребил таинственное слово канон.
