Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории
Я вернулся в дом донельзя расстроенный, отворил окно в сад и плюнул, потом оросил обагренные закатным светом листья, и солнце позолотило мою струйку, разбив ее на мелкие брызги. «Ну, солнце, — вскричал я, — и ты еще смеешь упрекать меня, мучить меня?! Глупомордое солнце, лучше золоти цветную капусту, горные вершины да могильные хризантемы, а я не выйду, ничего ты от меня не добьешься!
Зачем мне такое солнце, раз оно не помогает созреть моей девочке и спокойно взирает на паука, пожирающего светлячков? Чтоб тебе навсегда потонуть в пучине, шипи себе, точно головешка в лохани с помоями!..» Конечно, я только хотел бы крикнуть такое, однако решил помалкивать: как бы не было хуже. И правда, едва я мысленно произнес эту тираду, клонившееся к горизонту солнце глянуло на меня глазами моего отца. Я в ужасе отвернулся к востоку, но оно все же высунулось, чтобы полоснуть меня по лицу еще раз. Наконец, слава Богу, оно закатилось. Гелла уехала, солнце зашло, вечер — мой. Сегодня девочка оделась довольно странно: талия стянута, плечико платья приспущено, на одной ноге чулок до колена с подвязкой, точно мушкетерский сапог. И впрямь нечто среднее между оборванкой и пираткой. Как же мне нравятся женщины, одетые пиратами или мушкетерами! Мужская одежда, что бы об этом ни говорили, держится благодаря своей жесткой форме на плечах, а женская — на нежных частях тела. Ведь не секрет: обычно какая-нибудь деталь, намереваясь нечаянно соскользнуть, непременно цепляется за выпуклую округлость, и это придает свободному женскому наряду характер в высшей степени соблазнительный. Вот и девочкино платье — зацепилось за одну грудь и обрисовало ее со всей откровенностью. Так же повел себя и вышеописанный чулок, постепенно обнажавший ногу. Не могу не добавить, что увиденные мною формы были — нет, есть — маленькие и тугие. И, глядя на нее, я понял, что единственное мое желание — обнять, прижать ее к себе.
Но когда я попытался сделать это, была уже ночь и девочка испугалась, принялась отталкивать меня, захныкала. Тут же собака, смотря на меня со всегдашним ужасом, завыла перед запертой дверью, к ней присоединилась кошка, исступленно, зловеще и хрипло мяукая. Во всем, что на меня взирало, кроме бедненьких стульев, я почуял судорожный страх. И тогда терпение мое лопнуло.
— А-а, все вы боитесь меня?! — заорал я. — Ну и пусть, чтоб вы околели, чтоб вы лопнули со страху!
Сверля глазами собаку, девочку, кошку, глупый шкап — всех, кроме бедненьких стульев, — я начал приседать, бормоча заклятие. И вдруг стал уменьшаться в размерах, а потом вытянулся как жердь. Я махал руками, точно привидение, скакал по лестнице, раскачивался, дрожал всем телом, сипя и громыхая, а под конец завладел кочергой. Все круша на своем пути, охаживал я столы, бедненькие стулья, каминную полочку, точно в дикой, воинственной пляске. «Алле-гоп!» — кричал я всякий раз, как вспрыгивал на что-нибудь высокое, к примеру на шкап. Увеличение и уменьшение моих размеров вызывало панический страх окружающих, однако я продолжал свертываться и развертываться с невероятной быстротой. И так довольно долго. Собака жалась к стене, издавая протяжный, страдальческий вой, взъерошенная кошка тряслась и придушенно шипела, а девочка?.. Девочка плакала.
Вначале она рыдала в голос, потом утихла и молча роняла слезы, едва живая от слабости и отчаяния. Сколько же слез скатилось по ее лицу! Она сидела на подставке для дров, и слезы капали ей в подол. Большое мокрое пятно растекалось внизу живота, точно масляное пятно в моей груди в день приезда Геллы. Постепенно она сникала и съеживалась, пока наконец не застыла, согнувшись вдвое, — прозрачная, опустошенная оболочка.
Пятно ее слез успокоило меня, я почувствовал невероятное облегчение и громадную радость: теперь я мог поднять ее, прижать к себе, отнести в каморку, положить на постель, дать ей что-нибудь выпить и смотреть, как слабый румянец вновь появляется у нее на лице. А тем временем украдкой коснуться груди. Какая же она слабенькая, моя девочка! Кажется, что эти маленькие упругие холмики не имеют отношения к ее телу.
Пока она спала, я копал при свете фонаря на чердаке — и опять безрезультатно.
22 окт.
Облака примчались быстрей, чем я думал. Сегодня, проснувшись, увидел серое небо: ни единого проблеска солнца, ни пятнышка тени, воздух плотный и неподвижный, ватная тишина. В такие туманные дни не ходишь, а словно плывешь (по дому, разумеется, — по морю-то вряд ли кто осмелится в такую погоду). Кстати, мне удалось поймать двух маленьких тишат, они покрыты мягким пушком и немного темней своей матери. А впрочем, надоело мне охотиться за тишиной, я выпустил их, и они тотчас скрылись в углу кухни. На чердаке я так ничего и не нашел. Увы! Зато теперь я спокоен и доволен; «море затуманится — сердце успокоится» — так гласит пословица, сочиненная мною по этому случаю.
Перевод Т. Горбачевой
СМЕРТЬ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЯ[13]
1
Clown admirable en vérité!
Banville[14]— ...Смелей, ребята, через пять часов на рассвете решится наша судьба. Трусам и малодушным не выходить с камбуза. Итак, завтра после прощального тоста. Но трусов и малодушных нет среди нас. Я правильно говорю? — (Прямой и решительный взгляд в глаза собравшихся вокруг). — Мы выступаем, и неизвестно, все ли вернутся. Вот почему жизнь прекрасна! Но коль скоро вы доверяете мне... Ничему я вас не научил, неправда. Вы часто говорите, что в чем-то я вас превзошел. Дело не в этом, а в том, что... — (попытка найти подходящее слово), — мы боевые товарищи. Дружба наша проверена в тысяче доблестных дел. И не судьба нам — (стремление попасть в тон слушателям) — оставлять здесь свои кости, чтоб эти дикари понаделали из них рогатин. Теперь ступайте и попытайтесь заснуть. Пусть вам приснятся прекрасные женщины. А ты — (в ответ на жест одного из присутствующих) — станешь на вахту. Разбудишь меня в четыре, понял? В случае чего — облей из ведра! — (Небрежное приветствие: два пальца, приложенные ко лбу). — Ты, ты и ты — останьтесь. Нам надо еще кое о чем поговорить. — (Ко всем). — Минуту внимания — приказ на завтрашний день. — (Внимательный взгляд на собравшихся, порывистые знаки то одному, то другому из командиров, отрывистые приказы, резкие, удерживать позицию любой ценой, распоряжения на случай непредвиденного ухудшения обстановки. Мановение руки указывает то на безымянную высоту, которой необходимо овладеть, то на ложбинку, в которой следует закрепиться. Голова и взгляд при этом неподвижны. Затем едва заметный взмах подбородка — приказ командирам занять место в строю. Тотчас же новый повелительный жест рассекающей воздух руки: следующий — шаг вперед. Китайцу — по-китайски): — Понял? Чтобы и мышь не прошмыгнула! — (Итальянцу — на южноитальянском наречии): — И чтоб без шума, ясно? Представь, что идешь на свидание с женой Пепле в его спальне, — (лукавая улыбка), — и не курить... — (Немцу — по-немецки): — С утра никакого пива!.. — (Приветствие и приказ всему строю разойтись. Разошлись. Осталось трое из штаба — им на южноитальянском наречии с интонацией сбросившего гору с плеч): — Надеюсь, поняли... Приходится попотеть... Иначе им не объяснишь. — (С ноткой усталости): — Трудное будет завтра дело. Надо смотреть правде в глаза. Посмотрим теперь, как там у женщин... — (В дверь стучат. Ломится толпа. Срываясь на крик, но тотчас овладевая собой, обретая прежний строгий повелительный, не терпящий возражений тон): — В чем дело? Кто посмел? — (Снова на языке итальянцев-южан. Затем без перехода): — Так это ты, парень, собрался выступить вместе с нами? — (Знаком руки расчистив пространство на палубе, потом вырывая из-за пояса увесистый револьвер, поигрывая им на ладони, несколько раз подкинув в воздух). — Смотри, парень! — (Левой рукой бросая тяжелый талер. Выстрел. Монета рикошетом отскочила к стене и беззвучно упала на палубу). — Теперь посмотрим, каков ты в деле. У тебя, парень, мамы нет или тебе ее не жалко? — (С этими словами протягивая револьвер юноше дулом вперед). — Попробуй ты... — (Парень, как молния, мотнулся в сторону, прозвучал выстрел: трубка, которую капитан держал в зубах, разлетелась вдребезги. Капитан озадаченно потер подбородок. Впечатляет). — Молодец, черт тебя побери! Можешь присоединяться к нам, парень. — (Все расходятся. Едва заметный кивок им вслед. Сидящий по правую руку командир что-то нашептывает ему на ухо. Слушает неодобрительно. Чем-то обеспокоен. Нахмурил брови и покачал головой, как бы говоря: «Как знать, все может быть. Что ж, пожалуй»... Делает вид, что ему все равно. В один прием перезаряжает револьвер. Теперь заткнул его поудобнее за пояс. Снова на южном наречии): — О Мадонна, как же я устал! — (Неопределенный жест, капитан поднимается на ноги).
Слова эти принадлежали старому морскому волку, прославленному капитану дальнего плавания. Во избежание неточностей, так как нам достоверно неизвестно, звали ли его Смитом, Дюпоном, Росси, Миллером, Гонсалесом или Ивановым, будем в дальнейшем именовать его просто — Капитан. При этом считаем своим долгом заметить, что Капитан вовсе не подготовлял экипаж своего корабля к экспедиции в стан дикарей с Зондского архипелага, которые, предположим, захватили в плен неосторожного члена команды. Вышеприведенные слова Капитана были им произнесены в интимной, уютной тишине ретирады в момент ежедневного хождения за нуждой.
