Почтовая открытка - Берест Анна

С этого момента я целиком ушла в расследование. Я хотела во что бы то ни стало найти автора анонимной открытки, которую мама получила шестнадцать лет назад. Идея отыскать того, кто это затеял, не покидала меня, мне нужно было понять, зачем он так поступил. Почему открытка возникла и стала неотступно преследовать меня именно в этот момент моей жизни? Отправной точкой стало то, что произошло в школе с Кларой. Но со временем мне стало казаться, здесь сыграло роль и другое, не такое громкое событие. Приближалось мое сорокалетие.

Эта середина жизненного пути тоже объясняет мое упорное желание довести расследование до конца, — оно долгие месяцы неотступно преследовало меня днем и ночью. Я достигла возраста, когда неведомая сила толкает человека оглянуться назад, когда панорама прошлого кажется шире и таинственнее, чем то, что ждет впереди.

Глава 1

На следующее утро, отвезя дочь в школу, я позвонила Леле:

— Мама, помнишь ту анонимную открытку?

— Да, помню.

Она еще у тебя?

— Должна быть где-то в кабинете…

Я бы очень хотела на нее взглянуть.

Странное дело, Леля как будто не слишком удивилась — она не задала мне никаких вопросов, не спросила, почему я вдруг вспомнила ту давнюю историю.

— Если надо, она у меня дома. Заезжай.

— Сейчас?

— Когда угодно.

Я засомневалась: полно работы, нужно написать несколько страниц. Не вполне разумное решение, но я ответила:

— Выезжаю.

Я увидела, что у меня в портмоне осталось два билета на электричку. Но они были просрочены. С тех пор как родилась дочка, я ездила к родителям только на машине. Да и то лишь один-два раза в год, не чаще.

Выйдя на перрон станции Бурла-Рен, я вспомнила сотни, тысячи таких поездок из Парижа в пригород и обратно. В юности я каждую субботу ждала на этом самом месте электричку RER В. Ми нуты тянулись бесконечно долго, поезд все никак не приходил, чтобы увести меня в столицу, сулившую так много. Я всегда садилась на одно и то же место, в последней четверти вагона, у окна, лицом по направлению движения. Летом красно-синие кресла из кожзама липли к ногам. Запах металла и крутых яиц, столь характерный для RER В девяностых годов, казался мне ароматом свободы. С моих тринадцати до двадцати в этом поезде, увозившем меня прочь от пригорода, я испытывала такое счастье, что щеки пылали и сердце хмелело от скорости и гула локомотива. Двадцать лет спустя мне тоже не терпелось прибыть на место, но — в противоположном направлении. Мне хотелось, чтобы RER поскорее доставил меня к маме и я смогла увидеть открытку.

— Сколько же времени ты не выбиралась сюда, ко мне? — спросила мама, открывая дверь.

— Прости, мама, я как раз думала по дороге, что хорошо бы приезжать почаще. Отыскала открытку?

Не успела. Сейчас заварю чай.

Но я хотела увидеть открытку, а не выпить чаю. — Вечно ты торопишься, дочка, — сказала Леля, словно прочитав мои мысли. — Но знаешь, в конце дня солнце садится для всех одновременно. Ты обсудила с Кларой то, что случилось в школе? — Она поставила на огонь чайник и открыла банку с китайским копченым чаем.

— Нет, мама. Еще не обсуждали.

— Знаешь, это важно. Такое нельзя допускать, — сказала она, нашаривая сигарету в уже начатой пачке.

— Я обязательно поговорю с ней, мама. Может, поднимемся в кабинет и поищем?

Леля провела меня в свой кабинет, который с годами никак не менялся. Разве что добавилась фотография моей дочери, пришпиленная к стене, а так все было точно как прежде. Комоды уставлены теми же предметами и пепельницами, книжные шкафы забиты теми же книгами и коробками с архивом. Мама приступила к поискам, а я взяла со стола черную блестящую, как обсидиан, чернильницу со скошенными гранями. Она осталась с тех времен, когда мама у меня на глазах сама заправляла картриджи одной из первых печатных машинок с памятью, печатая свои статьи. Тогда мне было столько же, сколько теперь Кларе.

— Думаю, она здесь, — сказала Леля, открывая ящик стола.

Ее пальцы шарили в темноте, ощупывали корешки чековых книжек, счета за электричество, старые ежедневники и целое собрание использованных билетов в кино — бумажные наслоения, которые мы наращиваем при жизни, а потомки скрепя сердце выбрасывают, освобождая ящики после нас.

— А, попалась! — воскликнула мама, как в детстве, когда вытаскивала у меня занозу из пятки. — Леля протянула мне открытку и сказала: — Но что ты собираешься с ней делать?

— Хочу найти того, кто ее послал.

— Это для сценария?

— При чем тут… Нет… Просто хочу знать.

Мама выглядела удивленной.

— Но как ты возьмешься за дело?

— Ну, с твоей помощью, — сказала я и, подняв глаза, показала на книжный шкаф. Архив в кабинете Лели еще прибавил в объеме. — У меня предчувствие, что его имя наверняка скрывается где-то тут.

— Слушай, ты можешь оставить ее себе… но у меня особо нет времени об этом думать. — Мама по-своему предупреждала меня, что в данной авантюре на нее рассчитывать не стоит. Как-то странно, не похоже на нее.

— Помнишь, ты принесла открытку и мы все стали ее обсуждать?

№ — Да, помню.

— Никто конкретно не пришел тебе на ум?

— Нет. Никто.

— А ты не подумала про себя: ага! А ведь наверное, эту открытку прислал тот-то?

— Нет.

— Странно.

— Что странно?

Как будто тебе не любопытно узнать, кто…

— Бери открытку, если хочешь, но меня оставь в покое, — сказала Леля, оборвав меня на полуслове.

Она пошла к окну прикуривать сигарету; в воздухе витало что-то огнеопасное, и я поняла, что мама пытается успокоиться, отстраниться, отодвинуться от меня подальше. И как водяные знаки, которые проступают, которые видны на просвет, в миг, когда мама встала у окна, я словно увидела у нее внутри контур жестяной коробки — холодной-холодной, запаянной ржавчиной, — куда мама запрятала эту открытку. Причины этого сейчас кажутся мне очевидными, но раньше не приходили в голову. Моя мать скрывала в этой жестянке, в черном колодце души, что-то такое мощное и взрывоопасное, что — заимствую слова у Хелен Эпштейн — «слова рассыпаются в прах, не в силах его описать».

— Прости меня, мама. Я не хотела на тебя давить. Понимаю, что тебе не хочется обсуждать эту открытку. Ладно… Пойдем пить чай.

Мы вернулись на кухню, и мама собрала мне гостинцы: банку соленых огурчиков, которые я в детстве ела на полдник. Мне нравилось в них сочетание мягкости и хруста, привязчивый кисло-сладкий вкус. Леля кормила нас селедкой, черным хлебом, сырниками, картофельными оладьями, рыбной пастой, блинами, баклажанной икрой и паштетом из куриной печенки. Это был ее способ прививать нам исчезнувшую культуру. Через вкусы и запахи Средней Европы.

— Давай я подброшу тебя к электричке, — предложила мама.

Спустившись с крыльца, я заметила новенький почтовый ящик.

— Вы поменяли его?

— Старый окончательно отдал богу душу.

Я застыла на месте: исчезновение старой развалины огорчило меня так, словно исчез ключевой свидетель моего расследования.

В машине я стала выговаривать маме: как она не предупредила меня о такой перемене? Леля удивилась, открыла окно машины, прикурила очередную сигарету и пообещала:

— Я помогу тебе найти отправителя открытки. Но при одном условии.

— Это при каком же?

— Что ты как можно скорее разберешься с тем, что случилось у внучки в школе.

Глава 2

За окном электрички тянулась панорама южных пригородов Парижа, я узнавала каждый торговый центр, каждый жилой дом и офисное здание. Я вспомнила, что именно здесь, между Баньё и Жантильи, когда-то находилась Зона Парижа, район обивщиков стульев и корзинщиков, который в 1942 году проехала на велосипеде Мириам, чтобы выбраться из города и спастись.

Сразу за станцией «Университетский городок» видны старые семиэтажки из оранжево-красного кирпича. В свое время их называли дешевым жильем, пока не возникла следующая программа бюджетного жилья, а тогда это был район массовой застройки по доступным ценам и с налоговыми вычетами. Те дома еще стоят. В одном из них, по адресу улица Адмирала Муше, 78, жили Рабиновичи в то время, когда иностранными жителями Франции считались они и люди вроде них. Семьдесят пять лет спустя я сумела исполнить мечту Эфраима об интеграции. Я живу уже не на окраине, а в центре. Настоящая парижанка.