Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
«Может, и насчёт целей заодно просветишь?» — «Андрюх! Ты не бох и я ня он, чаво кочевряжисси? На то и захадка шоб сапиенс не сяк! Внимай знай…»
Я внимал. И продолжал фанареть. Выходило, что библия-книга описывает никак не хронологию от-и-до-событий, а то и дело повторяющийся механизм чутьне с нуля рождения и едва не в крах гибели рода людского.
Выходило, что для того она так мудрёно и писана, чтоб всякий раз (а всякий раз усё по-новому, не больно-то на прошлые разы похоже получается, Андрюх) сущее с истолкованным совпадало. И байка про богоизбранность отдельно взятого народца байка и есть, поскольку исходов случилась уже тьма тьмущая, а Египет понятие обобщённое и никакого отношения к нонешней географии не имеет.
«А почему же тогда…» — «А потому как одержи верьх не Рокфеллер а для примеру Чингисхан, усей бы планетой ща не на йосифыча а на монхола б какова молилися и не тумбалалайку пели а на варханах хундели да в моринхуры ба бринчали!» — «А эт чего ещё такое?» — «Об чём и толкую».
Однако самое удивительное — выходило, что все-все Адамы с Евами присно и вовеки стартуют отсюда, с этого вот лесного Байконура, непосредственно из Шиварихи.
«А Шивариха от слова Шива, да?» — «Вот тошнотник-та! Ех и тупой! Андрюх, а ведь ты тупой! Ты поди книшку-т полистай, хорошень полистай, по твою ж душу на комоде-т пылицца»…
В общем, выходило просто-таки невероятное — забредя в эту деревеньку, мы угодили в самый центр земного мироздания, и прибытие наше сюда штука не шутейная, а очень даже природой-матерью предопределённая, и относиться к ентому надобно со всем пониманием…
Пардон! Означает ли это, что миссия воспроизводства жизни на Земле является прерогативой нашей и только нашей с вами, дедушка, нации?
— Вот тряпло-то!
— Ну, какое же трепло, если таинство всякий раз вершится на территории, непосредственно этой нации и подведомственной? Это ж в корне меняет моё, АПэ Чердаклынцева, самосознание и вселяет… а ну-ка подскажи, что это должно в меня вселять, а?
— Баран ты АПе а не зиждитель! Как есть баран. Ну про явреев жа ты дурья башка дотумкал?
— Дотумкал.
— И про монхол допёр.
— Допёр.
— Што ж ты пакосный твой язык нашшот русских-то дохнать не сподобисси? Шивариха наша тем и замечательная што нету у ней постоянного месторасположения. Щас вот она тута а тот раз глядишь и де-нибудь у ацтеков ежели вообще не в Промеждуречьи! Шивариха ж! Откель я знаю иде она в последню разруху фигуряла а уж паче иде в последушшу окажицца! По каковой причине и приходють в ея совсем не обязательно наши братья с сёстрами славяне а хто попало. Которые из подходяшших поблизости сышшуцца, тоих судьба сюды и суёть енто-т хоть доступно? Мож вобче негры каки чаще прочих. Мож вы с мальцами прост-напрост первые из русских кому така честь! Таперь понял?
— Таперь да!
— Везёт табе! А я вот никак…
— А ты сам-то тут кем числишься?
— А бес яво знат. Моё дело дождацца и направить.
— Это кто тебе, бабка наказала?
— Она.
— То есть, типа вахтенного.
— Типа того…
И снова — про Шивариху, про назначение её особливое и отдельные, ему одному ведомые достопримечательности.
Я давно уже только поддакивал. В четвёртый, если не в четырнадцатый раз набивая чубук и отчётливо чувствуя, что мозги плавятся и утрачивают серый оттенок.
— …об Китиш-городе небось слыхал?
— Да как не слыхать. И об Китеже слыхал, и об Орлеанской деве Февронии…
— Попрошу без иронии! Здеся он, — и Дед выразительно ткнул оттопыренным пальцем куда-то за спину, — спод ентой самой водой.
— Во как…
— А ты думал!
— А озеро не Светлояром зовётся?
— Ну-к тиха! Нету такова слова. Озярцо и озярцо.
— Да как же это нету? Как раз и есть. И где Светлояр находится — хорошо известно, и получается, что…
— А вот ничаво и не получаицца. Слово слово и е. Яво к какой хошь луже прособачь — хошь ко всем сразу, и пущай им и зовуцца коли кому охота. А только прашшуры заповедали таки слова вслух речь. Знашь — ну и молчь. Соображать же должон: коншпирация.
— Да уж, — мне почему-то вспомнился иудейский запрет на произнесение вслух имени бога израилева, а заодно и христианское: не всуе, не всуе. — Тетраграмматон, мать его…
— И не один раз…
— Чего? — не понял я. — Что ты щас сказал?
— Послышалося табе.
И осклабился. Впервые за два дня — добродушно-предобродушно.
— Разряжаю я эдак. Ну сам посуди: что это за лектор, если все полтора часа травит про какие-то иксы с ипсилонами и не догадывается время от времени снять крещендо и подпустить молодёжи хлёсткого анекдотца, а? Разряжать же нужно порой, Андрюш. Всё и всегда — разряжать. Чтоб не могли не заметить, как по новой заряжаешь. Психология манипулирования сознанием, понимаешь. А заодно и подсознанием. Андэстэнд?
— Натюрлих, — я не сдержался и поводил растопыренной ладонью перед его лицом.
— Ага. Ты ышшо булавкой в ляжку тыкни: почую ай нет…
— Дедунь, — прохныкал я, чуя, что и сам не чую уже ничего кроме полнейшей опорожнённости: как сливной бачок после очередного употребления по назаначению, — что же это всё-таки с нами произошло-то?
— Дяхфолт, АПе. Как есть дяхфолт. И никаких табе киндерсюпрзох для битья. Как хотишь таперь так и выплывай. Ну да бох способит…
— Нехудо бы… Вот только где он, твой бог…
— А вона ён, — сказал Дед и уставился на высунувшееся из-за облачка золотистое Солнце. — На няво и радоваимси покуда светит, с им и кончимси Андрюх…
И я тоже задрал лицо к ярилу. Жаль, глядеть долго и открыто, как Дед, не смог — слёзы хлынули.
Как всё-таки здорово, — подумал (и ощутил! конечно же, ощутил) я в тот момент, — общаться с богом вот так, напрямую, без посредников и толкователей. Просто поднимать к нему время от времени взор и видеть, что у тебя, малюсенького, пятен на душе несравнимо больше, чем на нём. И просить его — нет, не пятна твои выжечь к едрене фене, это уж ты сам как-то должен подсуетиться, но — просто светить. Пощедрее и подольше. Чтобы не только тебе, но и прапрапотомкам твоим даруемой им жизни хватило…
Да какие к дьяволу прапотомки, если мы последние люди на этой самими же и проклятой земле?
Снова — последние…
— А каки ж ышшо-т? Последни и есть. Одним последни, друхим первы. Как спокон. А ты — хрест, хрест… Херит твой хрест усё што ни попадя. И нет у яво никакова другова назначения… А трубку занычь. Не жалаю я боле…
— Мгм, — промычал я и как-то беспомощно панибратски похлопал старика по коленке, и тогда лишь до меня дошло, что всё утро мы просидели на тесной и для него одного скамеечке. — Пойду скажу, чтобы пошамать тебе чего принесли.
