Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
— А ет чаво тако?
— Ну типа совсем безбожник.
— Ох напасть!..
Нет, ты погляди: всем стрелочникам стрелочник!
Я-то при чём? Со мной-то как раз ясно. О тебе, пердун старый, речь.
— Хорошо, — я понял, что гамбит провален и партия переходит в фазу позиционного противостояния. — А бабка?
— А чаво бабка? Бабка она попервей всех римских папков-мамков с патриархими была. Я ж докладывал: зря што ль к ей со всяво свету толпилися?!
— Ыгы: патриархов первей, а креста не чтила…
— Я табе за нас с Кобелиной отчиталси? Отчиталси. А нашшот бабки — с ея при случае и спрошай. Ент ведь кажный сабе сам назначаит: молицца, ай нет, споведаться, ай обождать…
Здрасьти-пожалста: сектанты! Церковь доброй воли!
— У вас что же, вся деревня такая была?
— Така, така… Кака те разница кака? Стоить же-ть и не пустееть, стал быть усё по мястам. Ты чаво от мене вобче хотишь-та?
— Я понять хочу, что тут творится. И ничего больше. Ну интересно же: бог есть? — уже почти орал я.
— Есть, куды ж ему девацца.
— Но молиться не обязательно?
— Да молися ты хто ж табе не даёт? Умешь, потребу чуишь — хошь крухлый день поклоны бей. Главно б што остальным-прочим жить не мяшай.
— Да кому бить-то?
— Да хошь вон пеньку на опушке коли табе от ентова вспоможение.
Сказка про белого бычка… Ну настоящее же язычество. Только вульгарное до предела.
— Блин! Икон они не держат…
— Не держим.
— Крестов не втыкают…
— Не втыкам…
— А сруб этот тогда на хрена?
— Вот ты караханда! — Дед тоже понемногу начинал брать на горло. — Дык как же-ть без церквы-та? Околь чего ж тохда вере-то хромоздицца, ну ты сам покумекай? И откель ей тохда подпитка, вере-т?
— Да какая ж такая подпитка, если у тебя тут не то опочивальня, не то курятник? Или хочешь сказать, этот сарай с бирюлькой наверху — святилище и средоточие?..
— Вот именно шта средоточие, ладно завернул.
— Вот этот, да? — и я с остервенением пошлёпал ладонью по прохладной бревенчатой стене.
— Ага-ть.
— А все Храмы Спасителя с Соборами Петра да Павла этой хибаре и в подмётки не годятся, да?
— Врать не стану своим хлазом не видал. Мож и в их какой прок заключён.
— Дед, миленький, — я сделал над собой последнее китайское усилие, — чему тут средоточиться-то?
— Андрюх! Ты придуряисси што ль? Сам жа ж надысь в ей почивал, рази не почуял? Картинкох бохомазных нетути а блаходати хошь отбавляй. Откедова блаходать ежели по-твоему а не по-моему?
Да уж, поди возрази…
— Дай-кося, — отнял я у него трубку.
— На-коси, — вернул он. — Разоралси мне тут…
— Разорёсси небось, — передразнил я и затянулся, насколь лёгких хватило. — И куда теперь прикажешь всю нашу культуру девать?
— Каку культуру?
— Таку — христианску.
— Ча-во?
— Чаво!.. Августина, говорю, Блаженного куда? Спинозу? Не слыхал? Достоевского всего… Ошибкой признать? Погорячились, мол, ребята, так, что ли?
— А сам как кумекашь?
— А я так кумекаю, что тебя послушать — целое человечество тыщи лет по кругу ходило, и всем нашим первоосновам теперь получается вроде как один бордовый дефолт.
— Оно паря мож и не усем, — как бы попытался успокоить он, — и не такой уж бахряный а — дяхфолт. Али сам не вишь? Чаво б коли не дяхфолт ты сюды забрёл а, бязбожна твоя душа? Первосновы затем и первосновы што их и захотишь не поругашь. Усё вокрух тазом накроицца а первосновы как были так и будуть. А за которыя держалися — они мож и не азы вовсе а буки с ведями? Аль и вовсе ижица распоследня…
— Дед… Илья Батькович! Ты можешь говорить, чтобы я хоть что-нибудь понимал?
— Ну конечьно: ты не понимашь а мне аванташ! Эх, не со мной бы табе а с бабкой про все енти завороты побалакать, — и отнял у меня потухшую люльку и распыхал заново. — Вот ты Андрюх храмотный, чатать умешь. А — не умешь! Не умешь ты чатать-та Андрюх коли таку околесицу нясёшь. Што ж, до Христа твово вовсе ничаво и не было што ль? А Христа твово Андрюх, сына значить человечьева, нелюди распяли, нелюди ж и рекрутировали. Заради нелюдского свово антересу.
— И в чём же, по-твоему, их интерес?
— А антерес у нелюдей завсегда один: слабых в стаде содержать, а которы посильней, тех под копыто. Штоб ни стаду пример ни пастухам помеха. Как всё равно политхрамоты не ведашь — мало ль их было, христов-та? Ан всех попользовали. Кажнова на свой манер. Зато кажный таперя бох и не замай! Ну не пятрушка ль?.. А Авхустин… Пошто Авхустином туды-сюды трясти? Яво ить тоже спервоначалу постичь надобно а уж опосля бряцать. Он ведь как завещал: захлавно в целом а второсортно во множествах и шабаш. Уразумел? Проплочено вэлэкэсээмом и никаких. Эх Андрюх беднай ты беднай! Я те про боха толкую а ты мене про Достоевскова. И об чём мы едак доховоримси?
— Ни об чём, — признал я.
— Ну и вот. Набей-ка…
Я набил.
— Смоли-смоли. Мне лишку…
— Вот ты говоришь, не пустеет деревня…
— Сяло.
— Сяло… Говоришь, не пустеет… А это всё — что?
Я забыл, что спорю со слепцом, что не видит Дед мертвенности вокруг. Этих чёрных, как обугленные, домишек. А увидал — может, и не повернулся бы у него язык проповеди читать про рай под задницей?
— А ет милый ты мой ошмётки былова. Было да отжило, привычно событие. За травнем серпень за серпнем хрудень а там ужо и до сеченя рукою подать. Усё текёть усё меняицца а на енти хаты што кивать, они своё отслужили. И те, кому отслужили, знамо хде. А не нам чета были хозяева-т ихние ой не нам!.. Токмо там откудова вы приташшылися таперь пустее чем здеся. А здеся кака-никака жисть. Я вот корплю. Кобелина опять же… Одно слово — Шивариха…
— Ну да, ну да… Иерусалим отдыхает…
— Да далися вам енти Ерусалим с Антлантидой! Да ты знашь, сколь раз уже по новой-то начиналося, Андрюша?
— Мильён?
— Мульён не мульён а шиш хто кохда проведат. Мож сто разов а мож и усе двести. И начиналося кажный раз тут, — и он ласково погладил брёвнышко, по которому я давеча кулаком долбал, — вот у ентой самой хоромины на ентой самой проплешине уж ты мине поверь…
Не верить было легче, но шанса такого Дед не оставлял. По нему выходило жуткое. Выходило, что время от времени — не то в соответствии с какими-то космическими отсчётами, не то совершенно помимо них — цивилизации нашей наступает плановый трандец.
«Знаем, знаем, про Ноя худо-бедно читали!» — «А знашь, так и не ной, слухай чаво кажу»…
Выходило, что трандец этот случается неповторимо масштабным, но всякий раз неокончательным. Чудесным образом несколько особей уцелевают, возрождают свой биологический вид, и всё потихоньку заверчивается сначала. До очередного прихождения бытия-сознания человечества в неразрешимые противоречия с целями и задачами его эксплуатации…
