Захар Прилепин - К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые
И благодаря этому мы все-таки наберемся сил, мужества и смелости для того, чтобы стремительно преодолеть эту краткую, нестерпимо краткую, невыносимо краткую, почти незаметную — скорей бы она уже кончилась — зиму!
Зима будет хватать нас за ноги, срывать эти самые треклятые калоши, сжимать наши уши в ледяных своих варежках, задувать в глаза хлесткой пылью, но мы проберемся сквозь нее к своему берегу, где, все тот же, стоит тихий лес, и река течет неслышно, и в реке вот уже не первую сотню лет прикопаны мои бутылки с вином, пивом, портвейном, ромом и прочими чудесами.
О, какая у них выдержка, у этих напитков! Как упрямо они ждали и ждут меня! И какая выдержка у нас, потому что мы доживем до этой минуты. Чего бы это нам ни стоило. Даже не заметим, как доживем. Скоро лето, любимая, скоро лето! Я почти уже себя убедил в этом. Еще совсем немного, и мы опустим эту мерзкую температуру. Опустим ее, как последнего дворового негодяя, она того заслуживает — ведь именно она своровала наше тепло, нашу нежность, наше летнее горячее сердцебиение.
Нет терпения уже терпеть все это, нету его.
Скоро лето, моя дорогая, скоро счастье. Вот оно уже, у самой кромки зимы.
…Черт, отчего же я так мерзну до сих пор.
2007Овца, которая могла изменить мир
На эту детскую площадку я приходил каждый вечер с первой своей школьной подругой, и она учила меня целоваться.
Вокруг площадки и поныне стоят три «хрущевки». В одной из них, на пятом этаже, жили мои родители и я с ними, советский школьник.
Действие происходило в городе Дзержинске — это полчаса езды от Нижнего (тогда еще Горького), если по трассе. Но фактически два названных города сливаются воедино своими заводскими зонами. Еще в своей давней, французского периода, книжке «У нас была Великая Эпоха» Эдуард Лимонов, к которому мы еще вернемся в этой статье, называл Дзержинск пригородом Горького.
Той великой и бурной эпохи, о которой писал Лимонов, я не застал. Сидел себе на пятом этаже, смотрел в окно, даже не курил еще — так был счастлив.
На первом этаже нашей «хрущевки» находился детский садик, и днем на площадке раздавался ребячий гомон. Птенцы в разноцветных куртках топотали в разные стороны, а строгий воспитатель неустанно собирал разбегающуюся стайку. Я видел все это из окна, удобно устроившись на подоконнике.
Площадка была окружена красивыми разросшимися деревьями и вид, как мне казалось, имела самый прелестный: зелень, дети, качельки, лавочки, теремки… «К тому же я там вчера целовался в течение нескольких часов», — так я мог думать, томясь от подростковой гордости.
Тогда я учился в девятом классе, а когда закончил десятый, как раз завершилась советская власть.
Сидя на подоконнике, я стал замечать, что помимо влюбленных и подростков, распивающих нехитрый алкоголь, в садик стали забредать печальные дети новых времен — бомжи.
В те годы еще не было принято вешать пудовые замки на ворота детских садиков и обносить их двухметровыми заборами, посему бомжи беспрепятственно проходили в теремки и разбирали там свои котомки.
Пока я сидел на подоконнике, а бомжи дневали и вечеряли, любопытные люди вскрыли городские архивы. Новые времена все-таки, надо было кого-нибудь срочно разоблачать.
И в один тихий день наша площадка стала городской достопримечательностью, которую, правда, гости города вовсе не спешили посещать и осматривать.
Где-то в архивах обнаружился документ, согласно которому именно под этой детской площадкой в 1930-е годы был вырыт могильник для скотины. В числе иных невинно убиенных животных зарыли в могильнике и овцу, больную сибирской язвой. Может быть, даже и не одну овцу, а несколько.
В те далекие годы нашей улицы не было вообще: здесь кончался город Дзержинск. Лишь много десятилетий спустя возле позабытого могильника разместили вокзал, понастроили домов, превратив край в центр.
Но никто и не вспомнил о могильнике, пока все строилось.
Допустимо, что неподалеку от могильника могла прогуливаться мама родившегося в Дзержинске Эдика Савенко — да не одна, а с коляской, где и лежал себе будущий писатель Лимонов. В те годы и овца была посвежее, и даже асфальт на месте могильника еще не был уложен.
Юный Олежка Дерипаска, который тоже некоторое время жил в Дзержинске, неподалеку от нашего дома, вполне мог бегать по месту могильника, ковыряться в песочке и строить башенки и пирамидки.
Но миновала зараза и первого оппозиционера, и первого олигарха нынешней России.
И все сложилось так, как сложилось.
Детский садик в моем доме спешно закрыли. Саму площадку залили бетоном, но дома сносить не стали. Квартиры там разом упали в цене, обменять их стало невозможно. Жильцы посетовали, позлились, а потом все равно успокоились.
В квартире моих родителей и сейчас живет моя сестра, и я к ней езжу в гости.
Сижу на подоконнике, смотрю в окно. На площадку больше не приходят влюбленные, здесь не распивают нехитрое спиртное подростки, и даже, что меня особенно удивляет, бомжи сюда не заглядывают. У садика нехорошая слава. Все из-за этой овцы.
И садик всегда пуст. Пуст.
2007Смешная жизнь земная, или Вслух о вечных ценностях
Земной свой путь пройдя до половины, я думаю, что не человек определяет вечные ценности.
Человек, в конце концов, тут вообще ни при чем.
С тем же успехом можно попросить человека, чтобы он определил величину и ценность солнца или любой иной звезды. Солнце обладает той величиной, какой обладает. Что там о нем говорят — ему не важно.
Нет, человек, безусловно, вправе сказать, что отменяет ценность веры, ценность семьи, ценность Родины, но обесценивает таким образом он исключительно себя самого.
Это как в анекдоте от Раневской: «Недавно видела картину „Мона Лиза“, и она меня не впечатлила…» — «Знаете, „Мона Лиза“ уже может позволить себе кого впечатлять, а кого и нет…».
Вечные ценности могут позволить себе игнорировать отдельных людей, а порой и целые народы.
Ценности при этом остаются, а люди и народы исчезают в небытии стремительно и без остатка.
Бог не имеет никакого отношения к человеческим представлениям о морали и милосердии.
Бог — абсолютный механизм, подчиненный своей логике, и, к счастью, у нас нет иного выбора, кроме как считать ее справедливой.
Она действительно справедлива — потому что ясна и честна. От нас никто ничего не скрывает. В этом и есть Божественное милосердие.
Когда исчезают люди и народы — надо искать в этом справедливость. Иных путей нет.
