Астра - Избегнув чар Сократа
— Мудреешь, золотце, прямо на глазах.
— Да нет. Мне всегда так казалось.
— А скажи, Кир для тебя — необыкновенный?
— Н-нет, Мариночка. И не был никогда, — Астра усмехнулась. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Нет, нет. Он — муж родной. Сразу так стало.
— Слава богу. Значит, все прочно. Все-таки подумай о твоих… увлечениях. У тебя семья, сын, — закончила Марина почти словами Кира.
На Астру вновь повеяло страхом.
К ним приближался мужчина в сером пальто. Он уже не раз подсаживался к ним по обыкновению одиноких мужчин заводить разговор с двумя сидящими женщинами сразу, не с одной, а именно с двумя. Он находился в «начале средних годов», лет сорока, был опрятен и неназойлив. Поэтому прошлые беседы проходили тепло и дружески.
— Приветствую милых дам, — проговорил он. — Разрешите присесть возле вас?
— Милости просим, — ответила Марина, ради которой, это было очевидно, он предпринимал свои действия.
Увидев его, подбежала Тася и остановилась в смущении, опустив темные ресницы.
— Что надо сказать? — улыбнулась Марина.
— Добрый вечер.
— Здравствуй, Тася. Как растет твой озорник?
— Хорошо. Мама, у меня снег набился в сапог.
Марина было наклонилась, чтобы поправить дело, но мужчина остановил ее, обратившись к девочке.
— Разве тебе самой трудно его вытряхнуть?
— Нет, не трудно.
— А все-таки нелегко, — он качнул головой.
— Совсем легко! — девочка присела на скамейку, стянула сапог и почистила его от снега, которого было-то один комочек.
— Славно получилось, — сказал мужчина.
И когда девочка отбежала, повернулся к Марине.
— Дети даются нам как бесценные дары, и на такое малое время, что родители должны воспитывать их для них самих, а не для собственного удовольствия, хотя оно и бывает то сладостным, то утомительным. Вы знаете, как ответил Эйнштейн, когда психолог Пиаже рассказал ему о своих наблюдениях за играми детей?
— Как же?
— Он выразился вполне серьезно, что его теория относительности — это детская игра относительно детской игры.
Астра подумала, что пора бы оставить их вдвоем. Наконец-то и для Марины настала сокровенная, таинственная женская жизнь, где так много значат взгляд, улыбка, прикосновение.
— Проша! Мы уходим.
— Уже, Аструня? — понимающе посмотрела подруга.
— Да. Он весь в снегу от ледяной горки и кучи-малы. Рада была с вами повидаться. Не забывайте нашу скамеечку, — попрощалась она с мужчиной.
— Всего наилучшего, — приподнялся тот.
После ухода Астры они немного помолчали.
— Ваша подруга — интересный человек, — задумчиво проговорил мужчина, проведя пальцами по тонким усикам, которые, как было иногда заметно, прикрывали мелкий шрам над верхней губою. — Как понял я из того «чуть-чуть», что рассказываете вы, Марина, то людям, подобным ей, то есть умеющим делать внутренние «разборы», предстоит вернуть в очищенном виде все то, что они отработали, человечеству, которое несет все это в своих пламенных душах. Важно лишь, чтобы они были добрыми, эти подвижники.
— Добрыми? Почему? — удивилась Марина.
— Потому что все зло в мире совершается «умниками». На них идет особенная вербовка в высших сферах.
— Да вы философ, Олег Евгеньевич! — ласково проговорила Марина. — А вот Астра говорит, что каждый человек обязан сам работать, по ее словам, над совершенствованием собственной души и жизнестроительством.
— Спасется один, спасутся тысячи. Пожелаем ей успехов.
Все-таки эта зима оказалась снежной и затяжной, даже в феврале стояли сухие сердитые морозы. Уже хотелось яркой синевы среди лохматых зимних туч, хотелось проталин и наста, а снег шел и шел, на горе дворникам-южанам с их лопатами.
Вскоре котенок Краська стал засиживаться на подоконнике. Пышный, усатый, с белой грудью, с черной полосочкой на спине — редкий прохожий не залюбуется на красавца-котенка! Зеленые глаза его зажмурены в щелки, будто спят. Не верьте! Они все видят, все замечают!
— Красенька, — сказала Тася, входя с мороза. — Котенька, миленький, я принесла синичку. Не обижай ее, ладно?
И, правда, в руках у нее маленькая птичка. С перебитым крылом. Должно быть, попали ледышкой.
Теперь, пока крылышко не срастется, ее домом будет старая клетка, оставшаяся после дрозда. Под самой люстрой, подальше от кота.
«М-рр, — замурлыкал Краська, не сводя с нее круглых глаз. — Очень, очень приятно».
Он не возражал. Напротив, он даже рад. Птички — это же так вкусно!.. И Тася вновь в тревоге.
— Почему этим зверюшкам надо непременно кого-то съесть? — вздыхала она. — Как-то не так устроен мир.
Крылышко срослось. Синька уже летала по комнате все уверенней и уверенней. Душа веселилась, когда она, пестренькая, черно-желтенькая, с белыми щечками клевала с ладони или скакала перед тарелкой во время обеда.
— Дзинь-синь, дзинь-синь, дзинь-синь! — раздавалось по всей квартире.
— Красенька, будь умницей! Не трогай Синьку, — умоляла Тася.
Но Красик только смеялся. Глазами. Охота веселила его. Ух, как научился он затаиваться и замирать! Настоящий хищник в тропической саванне! Лишь подрагивал кончик хвоста, совсем как у тигра.
— Стыдись, Краська, стыдись.
Давно пора отпускать птичку на волю, а Тасе все жаль расставаться с нею, такой юркой, быстрой, как солнечный зайчик. А на улице уже веяло весной, солнцем, первыми проталинами.
«Ах! — спохватилась однажды синичка. — Весна на носу! Ах! Все птицы в весенних хлопотах, одна я не у дел, ах, ах…»
Она подскочила к форточке, глянула в щелку одним глазком, другим, забыв обо все на свете.
И вдруг откуда не возьмись на нее обрушился страшный котище. Щелкнули зубы, когти. Ах! Синька упала без чувств. Пришел ее последний час. Ах, ах…
Но что за диво? Ни зубы, ни когти не причиняли ей ни малейшего вреда. Они скрежетали по чему-то прозрачному, спасительному.
Это было стекло. Синька свалилась между рамами и осталась жива.
И немедленно получила свободу. Тася вышла с нею во двор и в присутствии всех друзей отпустила на волю. Пискнув на прощанье, синица вылетела из рук в широкое небо.
— Что за прелесть, как красиво все получилось, Тасенька! — обняла ее мама Проши. — И свобода, и настоящий весенний день!
— Как раз все вместе, — проговорила девочка. — А Проша где сейчас?
— Няня повела его в бассейн. Он будет часа через два. Ты успеешь выучить уроки? Красик не мешает тебе?
— Нисколечко. До свидания.
— Будь здорова.
Как отзывчива эта девочка, как любит все живое! Дети многому учат тех, кто хочет учиться.
Астра надела передник, простирнула замоченное с утра детское бельишко, потом принялась чистить картошку к ужину. Эти простые вещи, вроде стирки и варки, значат в жизни гораздо больше, чем принято считать. Простых вещей не бывает. Через горячую мыльную воду в руки идут удивительные мысли, а круглые картофелины, лук, кусочки рыбы прикасаются к пальцам своей самостью, как иные существа. Что мы о них знаем!
Под шипение масла можно вспомнить о том, как на днях всей группой ходили на кинофестиваль, на поразительный фильм, безоговорочно ответивший на ее тайные смущенные догадки. Но почему смущенные? Внутри себя смущения нет, тем более что весь мир трубит об этом! И все же при обсуждении никто не сказал о них ни слова. Промолчала и она.
Но В-нс! Тоже ни звука!
Сюжет был таков. Молодая девушка случайно остается в замке-музее на ночь, отстав от группы. Случайно ли, нет ли, там же остается мужчина. Красавец, ухажер, угодник, он ведет ее в тронный зал, убранный со всею музейно-рыцарской пышностью, зажигает свечи, камин, угощает старинными винами, служит ей, как королеве, и потом, конечно, укладывает на ложе. В постели он остается рыцарем, заботится об удобствах и удовольствиях дамы и так преуспевает в этом, что девушка испытывает самое полное изысканное наслаждение. И все же, с приходом дня девушка подает на мужчину в суд за изнасилование. Мнение горожан расколото. Женщины влюблены в героя, мужчины растеряны. В недоумении и судья. Истица испытала наслаждение! Чего же боле? Где же насилие? Все аплодируют герою и героине одновременно. Конец.
— Так-то, — Астра перевернула лопаточкой кусок рыбы. — Наслаждение, как навязанная валюта, которой насильно расплачиваются с жертвой. А разве не так действуют на иных уровнях, не физических, искусно вызывая наслаждение от убийства, власти, от самоуничижения, как у Достоевского. У этого писателя вообще все построено на этом едва ощутимом, но явственном наслаждении в пространствах переживания, азарта, мучительства, блаженно-глубинных душевных ран. Если мятежник-Толстой в отчаянии от беспомощности перед этим, то Федор Михайлович исследовательски-сладострастен, его героям жизнь не в жизнь, если нет страстного истерического переживания-оргазма.
