Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Мужчина улыбается, наклоняет голову в приветственном жесте и садится напротив. Ей кажется, что ее обволакивает аромат лаванды и кедрового леса. Она, сама не зная зачем, поправляет пышную юбку, стараясь, чтобы она закрывала ноги и ровно облегала бедра, затянутые в темные шелковые чулки. Кроме того, она поправляет рукой волосы. Ее расстраивает, что волосы у нее непослушные. Светлые волосы, по цвету как у белой, а на ощупь как у мулатки или негритянки.
«Пеструшка» — так называют на Кубе таких, как она. Интересно, знает ли незнакомец, что означает слово «мулатка», mulatto, что означает неприятное слово «пеструшка»? Слово, которым называют еще коров и кур в крапинку? Как, интересно, будет «пеструшка» по-английски? Может быть, doubtful[89], mottled[90], waverer[91]?
Кстати, а вдруг он считает ее нарушительницей закона? Не стоит забывать, что с этого лучезарного и сколько угодно прекрасного утра, в которое поезд Флоридской прибрежной железной дороги отправляется из Ки-Уэст в Майами, должно пройти еще двадцать лет до памятного акта неповиновения Розы Паркс[92].
Висента де Пауль украдкой бросает взгляд на свои руки и в очередной раз убеждается, что ее кожа белая, как у любого белого. Она думает: «Нос у меня широкий, губы — толстые, но волосы светлые, а кожа чистая, и лицо в веснушках». И чувствует себя более уверенно. Одновременно она, естественно, чувствует себя неуверенно. В общем, как раз waverer. Настолько уверенно, что ей кажется, что она улыбается, и настолько неуверенно, что она думает, что закрывает глаза. В ней достаточно смелости, чтобы заставить себя открыть их, широко открыть глаза и заставить лицо принять выражение «какой чудесный пейзаж!» Она уверена, что смотрит в окно поезда на небо, испещренное чайками.
Поезд оставляет позади самую южную точку США, Ки-Уэст, и едет по морю, по эстакадам, построенным над морем. Море переливается голубыми тонами, от темной берлинской лазури до сине-зеленого, почти изумрудного. Висенте де Пауль представляется, будто что-то одно из них, море или небо, — это зеркало другого.
Она любуется (или притворяется, что любуется) морем через окно поезда. Мужчина смотрит на нее. Он не сводит с нее глаз. Она уверена в этом, ей не нужно поворачиваться, чтобы убедиться в том, что мужчина на нее смотрит. То, что она любуется небом и морем, не означает, что она не знает, что делает мужчина. Отнюдь. Она знает, например, что он положил панаму на соседнее кресло, попытался устроиться поудобней (он такой высокий, что это удается ему с трудом), закинул ногу на ногу, как человек, уверенный в том, что он делает, положил руки на подлокотники и соединил руки, переплетя пальцы, как будто для молитвы. И не мигая смотрит на нее, Висенту де Пауль.
Она, как и положено в таких ситуациях, продолжает смотреть на море. Она делает вид, что восхищается голубым небом и голубым же морем, так похожими друг на друга. Она восхищается, или делает вид, этим прозрачным, солнечным, иными словами, счастливым днем.
И вдруг она вздрагивает. Как будто взгляд незнакомца напомнил ей о чем-то ужасном. А вдруг он догадался, например, что она дочь американца, белого мужчины из Висконсина, ирландца по происхождению, и кубинской негритянки, негритянки с кофейной плантации Альто-Сонго, ведущей свой род от рабов, насильно отлученных от родного племени Калабара? Может быть, именно это привлекает его внимание? Или что-нибудь похуже? Она пытается занять голову мыслями о чем угодно, о любой ерунде, чтобы забыть о мужчине. Она вспоминает стихотворение Аурелии Кастильо де Гонсалес и повторяет про себя:
Этой земли святая вода,
В которой качалась моя колыбель,
Чистейшая с неба капель,
Благословенна она.
Она повторяет это снова и снова с благоговением или со страхом, с тем же благоговением, с тем же страхом, с каким она произносит французские молитвы, которым научила ее мать. Потом она вспоминает путь из Гаваны в Ки-Уэст днем раньше.
Шесть часов на пароме «City of Havana». К счастью, день был хорошим, море спокойным, и ее почти не укачало. Но ее укачали и утомили попутчики, грубые типы, которые провели все Шесть часов за игрой в домино и которые плыли в Майами, чтобы закупить оптом ткани и домашнюю утварь, а потом перепродать в дешевых магазинах на улицах Обиспо и Муралья Перегонщики автомобилей, высшая каста среди разных каст продавцов, играли не в домино, а в бриск (некоторые даже в покер) и покупали «форды», «шевроле», «крайслеры», чтобы перепродать их в Гаване. Был только один волшебный момент. Момент, который пережили только она и несколько детей. Когда на горизонте, как мираж, показалась гряда островов, группа дельфинов, блестевших так, будто они светились изнутри, словно приветствуя их, окружила паром и сопровождала их некоторое время. Никто, кроме нее и этих рыжих, одетых в черное детей, не заметил приветствия дельфинов. Все остальные играли в домино и в бриск. Они как истинные кубинцы пили пиво и виски и орали во все горло. Они похвалялись своими подвигами, настоящими или лживыми, и скорее всего все их рассказы были лживы, в общем, они были настоящими кубинцами.
Сейчас, в поезде, Висента де Пауль чувствует, что устала. Она вспоминает, какое счастье испытала, ступив на твердую землю. Она впервые приехала из Гаваны в Ки-Уэст. Впервые ступила на землю Ки-Уэст и, естественно, всей этой огромной страны. И она испытала ощущение человека, покинувшего тонущий плот. Ощущение счастья оттого, что прыгаешь на спасительный берег и уходишь от проклятия.
В вечер прибытия, когда она, идя по пристани, вдруг осознала всю необъятность лежащей перед ней земли — все штаты восточного побережья (если упоминать только штаты восточного побережья), необъятные Флорида, Джорджия, обе Каролины, Виргиния, Мэриленд и дальше тоже земля, до самого Лабрадорского моря, — у нее голова пошла кругом, ее охватило смятение, которое до сих пор еще не рассеялось. Прошлым вечером, оказавшись в Ки-Уэст, в тихой и чистенькой гостинице на Фрэнсис-стрит, она испытала еще большую радость оттого, что теперь она далеко от бесцеремонных кубинцев, что начиная с этого момента ее будут окружать американцы, приличные люди, которые приезжают в Ки-Уэст, Майами или Тампу не за дешевыми побрякушками на продажу. Люди, которые не собираются ничего покупать. Она встретит людей из Нью-Йорка, Чикаго, Миннесоты, приехавших к морю и солнцу, в которых им было отказано в их северных краях.
Она отводит взгляд от окна. Теперь она смотрит в проход между сиденьями. Дама в первом ряду сняла свою фиолетовую шляпку с сиреневыми цветочками и расправляет те, что помялись в дороге. Юноша в круглых очках все читает свою толстенную книгу. Как всякий нормальный человек, миссионер, всхрапывая, спит с открытым ртом. Висента де Пауль оглядывает пустые Ряды сидений. Затем пытается поднять глаза к потолку, заставляет их поморгать. И наконец, позволяет им сделать то, чего, как ей казалось, она стремилась избежать любым путем. Итак, ее темные и испуганные глаза встречаются с темными, настойчивыми, одновременно хитрыми и простодушными, совсем не испуганными глазами сидящего напротив мужчины.
Она и без того это знает, но может еще раз убедиться: это необыкновенный мужчина. Если бы он сказал: «Посмотрите на меня, я киноактер», — все в поезде этому бы поверили. И она в том числе, ни секунды не сомневаясь. Если бы этот мужчина в сером костюме и шляпе-панаме захотел, он мог бы изящно поклониться и скромно, но артистично произнести: «Позвольте представиться, сеньорита, мое имя Джон Сесил Прингл»[93]. И Висента де Пауль, скрывая волнение, улыбнулась бы. Смущенно, но с видом человека, который и так это знал. Ее не проведешь. К тому же она знает его настоящее имя. Настоящее имя кажется ей не менее прекрасным, чем артистическое.
Ей придется призвать себя к спокойствию. Собрать все самообладание и ответить так, как подобает ответить такому человеку: «Очень приятно, это огромное удовольствие для меня путешествовать с тем, кем я восхищаюсь».
Потому что она знает, кто он. Его зовут и всегда будут звать Джон Гилберт.
Те же гладко зачесанные напомаженные волосы, что не мешает пробиваться обворожительным завиткам. Тот же высокий лоб. Черные густые брови. Глаза обольстителя, которые, кажется, читают ее мысли. Большой безупречный нос, достойный изображения на монетах. В точности такие же тщательно подстриженные кокетливые усики над красиво очерченной верхней губой. Висента де Пауль, конечно, не может не обратить внимания и на его руки — крупные, ухоженные, мужские, с большими ногтями, не длинными (как раз наоборот), а большими, потому что они как будто начинаются от самых костяшек пальцев.
Чтобы скрыть волнение, она открывает сумочку из крокодиловой кожи и достает полотняный носовой платочек со своим именем, Висента де Пауль, искусно вышитым Маминой готическими буквами. Платочек — это вторая вещь, попавшаяся ей на глаза. Первой была пудреница. Было бы дурным тоном, вульгарно, неизящно и фривольно достать пудреницу. Поэтому она предпочитает платочек, который к тому же так красиво вышит. И она прикладывает платочек к вискам, словно хочет промокнуть капли несуществующего пота.
