Владимир Бартол - Против часовой стрелки
— Берк, может ты сам с Элой?
— Свинья!
— Нет, значит. Просто любящий папа?
— Прекратите вы наконец?
— Конечно, нет. И высокоморальный папа?
— Что ты знаешь о морали?
— Я? Ровным счетом ничего. Я о ней и не говорю никогда. Иных трепачей хлебом не корми, дай только поговорить: мораль то, мораль се.
— И что же, по-твоему, мораль?
— Ты сам знаешь, Берк. Великолепно знаешь. Ты у нас высоконравственный человек, примерный отец, сознательный гражданин. Ты и скажи.
— Мораль — это то, что вы топчете. На что плюете. Над чем смеетесь. Мораль — это то, что вас припрет к стенке, ребятки.
Тони с улыбкой повернулся к соседу:
— Видишь, Шериф, я говорил тебе, что мораль у него не для фасона. Он всерьез. Порядочный человек. Мы же топчем, плюем и так далее. Он бы никогда не лег в постель с девушкой.
— Сколько лет Эле? — спросил я опять.
— Думаешь, слишком молода для этого? Конечно, это черт знает что такое. — И, обернувшись назад, крикнул: — Мирч, приведи ее.
Я вздрогнул. Моя Эла?
Вошел Мирч. За ним какая-то девушка. Сеня! Она шла медленно, покачивая бедрами и улыбаясь, с пустым стаканом в руках. Мирч двумя пальцами вынул из нагрудного кармашка сигарету. Потом, выгнув руку дугой, достал из кармана зажигалку, зажег ее и поднес ко рту. Когда сигарета задымилась, Сеня взяла ее у него изо рта и, уже не глядя на него, легко вспорхнула на стол. Положив ногу на ногу, она занялась затухающей сигаретой. Над темными чулками виднелась светлая полоска тела.
— Морковка, сколько тебе лет? — спросил Тони.
Итак, Сеню зовут Морковкой. Она небрежно ответила:
— Пятнадцать.
Тони повернулся ко мне:
— Пятнадцать.
— Пятнадцать? — удивился я.
— А теперь, Берк, поговорим о морали. Только без дураков. Ты не против?
Все они производили впечатление усталых людей, один Тони временами срывался, нарушая деланное спокойствие.
— Ты ведь знаешь Морковку? Хотя у тебя память отшибло…
— Морковка, ты его знаешь?
Она кивнула.
— Мне ты сказала, что тебе семнадцать. И Эла говорила то же, — сказал я с едва сдерживаемой дрожью в голосе. Шея у меня перестала болеть.
— Говорила-говорила. Ты, Берк, как торговец белым товаром, четко различаешь пятнадцать от шестнадцати, шестнадцать от двадцати. Морковка, а ты, правда, сказала, что тебе семнадцать?
— Может, и сказала. Я всегда не любила математику.
— Сказала, сказала, — чуть не крикнул я, но вовремя понял, что попадаюсь в какие-то чертовы сети.
— Положим, Берк, что Морковке пятнадцать лет и три месяца. Положим. А ты ее об этом спросил, Берк, прежде чем закинул удочку, или потом?
— Это еще что за судилище?
— Ты это хорошо сказал, Берк. В прошлый раз судил ты, сегодня — мы. В прошлый раз осужден был я, сегодня — ты. В прошлый раз ты был исполнительная власть, сегодня — мы. Вот так, Берк, происходит смена поколений, ротация. Только что ты был высоконравственный, передовой человек, примерный отец и гражданин. А кто ты теперь? Слизняк. Признаешь себя обыкновенной амебой, подверженной словесным поносам?
Все устало смотрели на меня. Очень устало. Кроме Сени, у которой никак не зажигалась сигарета. Удивительная, жуткая правда была во всем этом. И что-то неестественное, наигранное. Точь-в-точь, как сцена в романе, который я перевожу: бандиты допрашивают портового рабочего, выдавшего полиции их товарища — вора.
— Театр! — сказал я. — Откуда вы знаете мой перевод?
— Эле нравится. А мне конец кажется глупым. Но это неважно. Скажи, Берк, ты признаешь себя двуличной свиньей?
— Скажите мне свою фамилию, Тони.
— Здесь спрашиваем мы. Вам это еще не ясно?
— Молокососы, — сказал я.
— Тереза, сыграй-ка ему на три четверти.
Я получил хорошо рассчитанный удар в подбородок. И, как ни странно, он меня обрадовал. Он снял с моей души какую-то тяжесть, возможно, даже чувство вины. И взбодрил. Я понял, что не сдамся, не покажу им своей слабости. Буду твердо стоять на своем. Я еще не знал, что их собственная слабость будет мне в том опорой. И ответил на удар насмешкой:
— Рука что надо, техника слабовата. Вас много и вам страшно. Вы думали запугать меня своим организованным уголовным насилием. Но молокососы могут запугать только молокососов. Бейте — потом вы за это ответите. Убивайте. Труп будет смеяться. Вы вступаете в жизнь, не так ли?
Я почувствовал необычайный прилив сил. К глазам подступили слезы благодарности матери-природе, научившей нас бороться с насилием. В голове просветлело. Кажется, я даже выпрямился. Но это было лишь мгновение.
— Морковка, скажи, что делал с тобой этот тип?
— Когда? А, тогда.
— Не дрейфь. Начинай.
Она бросила на пол окурок и переложила ноги. Юбка задралась еще выше.
— Мне он понравился. Потому что казался суперменом. В «Туристе» даже на счет не взглянул, когда платил. И анекдоты любит. Я сказала себе — настоящий мужик. Все время смотрел на мои колени. И тонко так давал мне понять, что к чему. И потом меня смех брал от того, что Эла думает о нем лучше, чем он есть. Ну, а после я пошла к нему.
Она взяла из руки Тони наполовину выкуренную сигарету. В наступившей тишине послышался собачий лай. Шериф наливал. И тут впервые подал голос маленький Педро.
— Дальше, — сказал он дрожащим голосом и нетерпеливо шаркнул ногой.
Атмосфера сгустилась. Сеня это почувствовала и закачала ногой, перекинутой через другую. Шериф дал ей стакан. Она выпила его залпом. Тереза тоже пошел пить. Только Тони и Педро не пили. У них было свое питье. Тони был хозяином на этот вечер — Шериф передал ему власть. Маленький Педро, вероятно, обладал еще большей властью.
— Итак, потом я пошла к нему. — Голос у нее стал хриплым. Не от воспоминаний. От изменившейся в чем-то обстановки. — Он раздел меня донага. То есть нет. Поднял сорочку к шее, потом опустил и снова поднял.
— Врешь, — закричал я.
— Это ты врешь, — напустился на меня Педро. — Заткнись. Дальше!
— Тише, Педро, — бросил Шериф, сопровождая свои слова усталым жестом.
Сеня отсутствующе засмеялась.
— И говорил: «Ты будешь самой богатой девушкой в Любляне, я куплю тебе белье, куплю твид в клеточку на костюм… куплю тебе машину!..» — Ослабевшая рука ее выпустила окурок.
— Врешь, — сказал я едва слышно, — шутки шутишь.
— К черту, что он тебе говорил, — крикнул Педро. — Скажи, что он делал с тобой. Дальше!
Тони посмотрел на Педро.
— Слушай, заткнись, — сказал он. Как бы вскользь, свысока.
Иерархия. Педро встал и молча пошел к столу, где стояла выпивка. Первый раз. Тони обернулся к Сене:
— Дура.
Она взглянула на него из-под ресниц, наморщилась и монотонным голосом быстро закончила, будто ее заучили:
— Потом играл со мной. Кусал. Мял. И все прочее.
Она взяла со стола сигарету и стала искать глазами зажигалку. Мирч подал ей. Помимо своей воли она была моим союзником. Обманула ожидания. Лгала, выдумывала. Создала не ту атмосферу. Спьяну забыла все инструкции и указания режиссера. Маленький Педро тоже предал «общее дело». Тереза явно скучал. Мирч тоже. Да и сам Шериф плохо играл свою роль. Заколебался и Тони и потому заговорил более раздраженно, чем ему полагалось по сценарию.
— Так ты признаешь себя подлецом? Других преследуешь за грехи, какие сам творишь? Теперь тебе ясно, кто ты? Подлец. Свинья. Эксплуататор. Фашист! А?
Слово «фашист» вырвалось неожиданно, пожалуй, по привычке, по неловкости. Но весьма кстати.
— Сейчас ты попал в цель, Тони, — сказал я. — А то я все время думал, как вас назвать. Это верное слово.
— Мы? Затяни потуже, Тереза.
Тереза два раза потянул мои путы. К моему удивлению, довольно формально, без особой силы. И тем не менее из глаз у меня посыпались искры, в носу я ощутил запах озона, но странно, никакого особенного действия, во всяком случае на мозги, это не произвело. Я даже успел сообразить, впервые за все время, что ноги у меня ледяные, голова пылает, а сердце опять начинает колотиться.
— Значит, по-твоему, Берк, мы фашисты?
— Фашисты. Теперь-то я вас хорошо узнал. Фашисты.
— Врежь ему, Тереза.
Он врезал.
— Фашисты, — сказал я твердо.
— Врежь!
Удар.
— Фашисты.
Я чувствовал свою силу и был доволен собой и своим упорством. Я знал, что выстою. Не осрамлюсь.
— Фашисты проклятые. Вампиры в образе молокососов. И как это я сразу не сообразил? Черные рубашки, черные свитера, черные куртки. Фашисты. Головорезы. Только те знали свое ремесло. Уж они-то его знали, ребятки! И мы все равно отправили их на тот свет.
— Ты их отправил на тот свет? — спросил теперь Шериф. — Ты сдался в плен и спокойно дождался конца войны. Оппортунист.
— О нет. Меня взяли в плен беляки. Фашисты. И били меня. Но не вырвали из меня ни слова.
