Маргарет Лоренс - Каменный ангел
Однажды утром мы нашли его мертвым. Он тихо отошел во сне, когда рядом никого не было. Я тогда считала, что в такой момент кто-то обязательно должен находиться рядом, и ругала себя, что не проснулась и не пришла. Сейчас я знаю, что все это вздор. Мертвый Брэмптон Шипли не имел ничего общего с живым. Это был труп незнакомого мне старика, вот и все.
Марвин не смог вернуться в Манаваку на похороны, но прислал нам денег. В том же письме он сообщил мне, что Дорис родила девочку, которую назвали Кристиной. Я была настолько подавлена смертью Брэма, что едва осознала эту новость. Тогда я даже не догадывалась, насколько дорога мне станет моя внучка Тина.
Дочери Брэма все-таки снизошли до нас, поплакали, как полагается, потом немного покудахтали о вещах, раньше принадлежавших Кларе, а теперь перешедших по наследству им. И уехали. Они даже не пошли на похороны, разозлившись, что он не завещал им дом. А с чего он должен был завещать его им? Что они для него сделали?
У семьи Шипли не было своего участка на кладбище. Глэдис и Джесс настаивали, что его нужно похоронить как можно ближе к первой жене, но я даже слышать об этом не хотела. Я похоронила его на участке Карри и вырезала его фамилию на могильной плите из красного мрамора, что стояла рядом с белой статуей, так что с одной стороны было написано «Карри», а с другой — «Шипли». Не знаю, почему я так поступила. Считала это своим долгом.
— Как думаешь, правильно я делаю, что пишу его имя на плите? — спросила я Джона.
— Да какая разница, — устало сказал Джон. — Он умер. Он об этом не узнает, ему все равно. Они с Карри теперь — всего лишь две стороны одной монеты. Пусть хоть здесь соединятся.
Не знаю, что Джон имел в виду. Он не стал объяснять. Не знаю также, кто из нас двоих больше любил Брэма и любил ли его кто-то из нас вообще. Да, я много ругалась с ним в прошлом, но, видит Бог, у меня были на то причины. И все же он был мне дорог. Джон же мыл его, кормил и помогал умирать — только он сам знает, какого свойства была та помощь, и только Бог знает, правильно ли он поступал и что стояло за его поступками.
Но когда к вечеру мы вернулись с похорон домой и зажгли лампы, заплакал Джон, а не я.
VII
Лучи солнца колют меня иголками, и я просыпаюсь. Почему все тело затекло и болит? Что со мной? Затем я понимаю, где нахожусь и как спала: в одежде и даже в туфлях, ничем не согретая, кроме своего кардигана. Что-то гонит меня прочь из этой комнаты со спертым воздухом навстречу свежему, но мне не хочется вставать. Дорис всегда приносила мне завтрак в постель, когда я особенно плохо спала ночью. Если бы я вернулась, она бы, конечно, сделала это и сегодня.
Соблазн велик, и в какой-то миг я почти готова ему поддаться. Преодолею как-нибудь две сотни земляных ступенек, выберусь из этой ямы, оставив позади мрачные кедры и море, потом найду кого-нибудь, спокойно все объясню и попрошу оказать мне любезность и отвести меня в ближайший полицейский участок…
Нет. Ни за что. Вернувшись, я дам Дорис отличный повод для злорадства — так, мол, и знала, нельзя ее выпускать из виду ни на минуту. Будет ахать и охать и взывать к Марвину. А потом еще и…
Ну конечно. Я чуть не забыла. Они упакуют меня в машину и доставят в то место, как посылку со старым тряпьем. Оттуда мне уже не выбраться. Из таких мест выходят только ногами вперед в деревянном я шике. Я не дамся. Пошли они к черту, эти охотничьи собаки, что хотят меня загнать.
Что ж, сила духа ко мне вернулась, теперь бы разобраться еще с моей обезвоженной плотью. Во рту не было ни капли воды уже… я даже не помню, сколько времени. Давно. Жажда ощущается совсем не так, как я ее себе представляла. В горле моем нет ощущения жжения или чрезмерной сухости. Но оно сдавлено, перекрыто, глотать больно. Морскую воду пить нельзя — кажется, она ядовита? Точно. «Кругом вода, но не испить ни капли, ни глотка»[15]. Это про меня. Какого же альбатроса я убила, скажите на милость? Ладно, пора за дело — давай, старый мореход, вылезай из своей зловонной койки и вперед, на поиски.
Мне становится почти весело, хотя, видит Бог, причин для этого у меня решительно нет, и я довольно осторожно поднимаюсь и надеваю шляпу, не забыв тщательнейшим образом стряхнуть с бархатных лепестков пыль. Я беру мешок с провизией, спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу.
Утро ясное и спокойное, все вокруг сияет чистотой и золотом. Здание рыбоконсервной фабрики тихо и безмятежно стоит, обдуваемое теплым ветерком, а за его деревянными стенами, у самой кромки моря, я слышу негромкий и ритмичный плеск волн. Земля влажная — должно быть, ночью шел дождь. На деревьях больше нет пыли. Дождь омыл каждый листик, и теперь они переливаются всеми оттенками зеленого: тут и желто-зеленый лайм, и бутылочное стекло, и изумруд, и павлиний хвост, и голубиное перо. Я восхищаюсь таким разнообразием.
Ватага буйных воробьев, на удивление шумных для своих размеров, хлопает крыльями и суетится в неистовом порыве легкомысленного веселья, и, завидуя и восхищаясь одновременно, я следую за ними. Шагаю я неторопливо, но только лишь из соображений безопасности. Птахи замедляют полет, кружат в воздухе, садятся на землю, и я понимаю, что они задумали. Ржавое помятое ведро у сарая собрало для них дождевую воду. А заодно и для меня. Я всегда любила воробьев. А теперь они привели меня сюда — вот, мол, пожалуйте, ваш колодец в пустыне.
По возможности тактично я начинаю махать руками и отгонять птиц, и они осыпают меня ругательствами с расстояния. Вода мутная, она отдает землей, опавшими листьями и ржавчиной, но мне грех жаловаться. Не обращая внимания на упреки воробьев, я беру видавшее виды ведро и заношу его за дверь своего особняка. Жаль лишать их воды, но так уж устроен этот мир: каждый сам за себя.
Я спускаюсь по тропинке к морю. В соленом воздухе стоит запах рыбы. Берег вымощен белыми камнями, намытыми морем, и они стучат друг о друга под моими дрожащими ногами, а иногда и выскальзывают из-под них. На пляже, словно скамейки, лежат огромные бревна, оторвавшиеся от кошели и прибитые к берегу. Море зеленое и прозрачное. Там, где помельче, видно дно, усеянное камешками — на суше они серо-коричневые, тускло-оливковые и синевато-серые, а под водой сияют влажным блеском не хуже граната, опала и нефрита. По воде медленно плывет клубок темных водорослей — словно за русалкой тянутся украшенные коричневато-желтыми волнистыми листьями нити волос. Пустые ракушки, очевидно выпотрошенные чайками, торчат из мокрого песка, как выброшенные блюдца из мусорной кучи. Одинокий краб осторожно переваливается, помогая себе клешнями.
Чуть поодаль на пляже играют дети. Сначала я пугаюсь, завидев их, и собираюсь позорно бежать в кусты, но затем осознаю, насколько смешно бояться, поэтому присаживаюсь на бревно и наблюдаю. Меня они не заметили. Они так погружены в свои дела, что не видят ничего вокруг. Мальчик и девочка, лет шести, я бы сказала. У мальчика прямые черные волосы. Длинные светло-каштановые волосы девочки стянуты сзади резинкой. Они играют в дом — это очевидно. Мальчик собирает ракушки. Он шагает по песку, опустив голову, выискивает ракушки и поднимает их. Затем заходит в воду босыми ногами, моет свои находки и возвращается.
— Вот, — говорит он. — Это будут миски.
— Нет, — возражает она. — Это тарелки. Мисок нам уже хватит. Вот, гляди, я уже их расставила, а это наша еда.
Она навела такой замечательный порядок в доме. На бревне поставила в рядок ракушки и блюда из коры, в которые разложила деликатесы: кусочки мха, камешки, папоротник вместо укропа и пару цветочков на десерт.
— Вот это кухонный шкаф, — говорит он. — Давай как будто мы сюда тарелки ставим.
— Нет, Кенни, никакой это не шкаф, — спорит она. — Это обеденный стол, сейчас будем расставлять тарелки. Дай сюда.
Глупая девчонка. Не знает, что делает. Почему она его не похвалит? Она так резка с ним. Еще минута, и он будет сыт ей по горло. Я отчаянно хочу предупредить ее: осторожно, осторожно, ты его потеряешь.
И листья засохнут, и корни сгниют,
Останешься плакать, когда все уйдут[16].
Поостерегись, девочка. Потом пожалеешь.
Как она красиво накрыла на стол. Он пинает бревно ногой, и вся эта сервировка летит в тартарары. Блюдо падает, и жаркое из мха оказывается на земле.
— Ты все поломал! — кричит она. — Дурак! Противный дурак!
За это, юная леди, я бы вымыла вам рот с мылом, будь вы моей внучкой.
— Так тебе и надо, — мрачно говорит Кенни. — Только и умеешь, что в дом свой играть. Это скучно.
Я больше не могу оставаться в стороне и поддаюсь ужасному искушению помирить их.
— Привет, — тихо, чтобы не напугать их, говорю я. — У меня есть настоящая еда. Хотите, дам вам ее для вашего дома?
Они прыгают навстречу друг другу и стоят рядом, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Я доброжелательно улыбаюсь и указываю на мой пакет из магазина. Они стесняются. Может, не стоило мне говорить про еду. Наверняка мама учила их не брать еду из рук незнакомцев.
