Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост
— Да? — удивилась мать Квидо. Доктор говорил несколько странно.
— И живо интересовался музыкотерапией….
— Вы хотите сказать, что…
— …что он ломает комедию. Передо мной…
— Но почему?
— Наверное, он меня опасается. Не верит мне. Факт, что я принимаю больных в котельной, для него еще не доказательство.
— Пан доктор, — спустя минуту сказала мать Квидо, — как вы думаете, существует ли средство, которое могло бы ему по-настоящему помочь?
— Какая-нибудь успешная контрреволюция, — без колебаний ответил доктор Лир.
Мать Квидо печально улыбнулась.
— А до той поры, — весело сказал доктор, — мы должны как-нибудь развлечь его!
4) Квидо справлялся с ночными обходами несравнимо быстрее, чем его коллеги постарше, и потому всякий раз выкраивал каких-нибудь свободных полчаса, чтобы провести их — пока его никто не хватился — где-то в спокойном местечке. Нынешним летом таким местечком была крыша административного здания. Вскоре он так привык к этому, что с замиранием сердца ждал, когда же наконец сможет выйти из душной канцелярии, взобраться по металлической лестнице, открыть тяжелый люк — а там уж вдыхать могучий поток свежего ночного воздуха.
Обычно на крыше он садился на трубчатую опорную конструкцию огромного красного неонового лозунга, славящего коммунизм «SLAVA KOMUNISMU», установленного здесь несколько лет назад по распоряжению товарища Шперка. После наступления темноты неон должны были включать ночные вахтеры. Большущие буквы лозунга, ростом выше Квидо, естественно, притягивали целые тучи ночных мушек и бабочек, которые сильно досаждали ему, но, с другой стороны, отсюда открывался поистине восхитительный вид на всю округу: потемневшая речная пойма, отливающая серебром водная гладь, очертания монастыря, засыпающее селение. Просматривались и дом Шперка с низким строением псарни, и небольшая заброшенная вилла Павла Когоута с характерной водонапорной башенкой.
За минуту до десяти Квидо всегда вскакивал на трубу, подпиравшую букву «I», чья форма логично предоставляла наилучшие условия для временного укрытия, и, осторожно обойдя ее, прижимался к ней спиной. В это время мать Квидо обычно уже стояла у окна кухни, держа руку на выключателе, — увидев, что неоновая буква погасла, она раз-другой включала и выключала свет. В кухне было два окна, точно два глаза, и в такие минуты Квидо казалось, что его домик по-дружески подмигивает ему.
Этот ритуал стал настолько привычным, что мать Квидо, а затем и Ярушка совершали его не то чтобы равнодушно, но как бы неосознанно, автоматически. Сама деловитость, с которой они около десяти смотрели на часы и — даже посреди разговора — становились к окну, устремляя взор к сияющему коммунистическому призыву на горизонте, нередко приводила гостей дома в замешательство. Из-за нерегулярности дежурств Квидо случалось и так, что его мать ровно в десять вопросительно всматривалась в девственно нетронутый неон, в то время как Квидо, посмеиваясь, стоял у нее за спиной. Впрочем, к обещанному приветствию он и сам не относился с каким-то священным трепетом, тем паче что выполнять его было подчас весьма затруднительно; в непогоду он вылезал на крышу с большим неудовольствием — исхлестанный в такие ночи дождем или снегом, он прижимался спиной к неону и на чем свет стоит клял себя, мать, а впоследствии и Ярушку.
Как-то раз в углу крыши Квидо нашел старый рулон толя, и его вдруг осенила идея, осуществление которой стоило ему двадцати минут времени и чистоты ногтей: он закрыл толем последние пять букв, и мать его ровно в десять часов увидела в ночном небе дерзкий вопрос, пусть и без вопросительного знака:
SLAVA KOMU
— Он спятил? — в ужасе воскликнула мать Квидо и сразу оглянулась: нет ли в кухне мужа, ибо от такого зрелища он умер бы на месте. Когда ее взгляд снова обратился к ночному небу, вопроса уже там не было.
5) — Живем во лжи, — повторял вслед за Кафкой Квидо, причем не только когда стоял под неоновой конструкцией на крыше дома. Он говорил себе это и когда слушал за дверьми конференц-залов выступающих, и когда читал газеты, и когда беседовал с людьми. В один из понедельников директор предприятия созвал на короткое совещание вахтеров, чтобы обсудить с ними новую систему охраны отдельных этажей административного здания. Говоря о машинном отделении лифта на последнем, двенадцатом этаже, он почему-то ошибся и назвал этаж тринадцатым. Его тут же, конечно, поправили. Однако в памяти Квидо — независимо от него — запечатлелось нечто, что принесло неожиданные плоды: двумя днями позже, ложась по привычке в кабинете матери часа на три соснуть, он вдруг в какое-то мгновение увидел четко обозначившуюся тему своей первой повести, основанную именно на этой ошибке.
Он быстро встал, зажег лампу, сел к столу. Хотя ему самому его действия представлялись смешными, двигался он крайне осторожно, как бы боясь спугнуть эту хрупкую нематериальную субстанцию, которая стояла перед глазами. Однако оказалось, что перенести ее на казенную бумагу матери — дело совсем несложное: он едва успевал писать. Под его пером ожил абсурдный, но при этом столь знакомый мир — мир молчаливо узаконенной лжи.
Сюжет повести был таков: директор одного крупного предприятия на должность начальника охраны назначает своего человека — психически больного, явного параноика, но директору это не мешает, главное для него — безоговорочное исполнение всех его распоряжений. Начальник охраны с момента своего прихода одержим многими странными фантазиями: одни из них смешны, другие могут быть опасными для окружающих. Одна из его бредовых идей — убеждение, что в здании не двенадцать, а тринадцать этажей. Он заставляет своих подчиненных обходить с проверкой и несуществующий этаж или хотя бы изображать, что они его обходят. Того, кто противится, с молчаливого согласия директора лишают премии или вовсе подвергают всяким преследованиям. Защищать свои права или взывать к здравому смыслу бесполезно: те, кто должен блюсти интересы служащих, боятся директора. И потому в отчетах охраны все чаще начинает упоминаться призрачный тринадцатый этаж с указанием — правдоподобия ради — имеющихся там обычных неполадок: выломанные замки, неисправные краны, вспученный линолеум, испорченные автоматы с газировкой. Отчеты охраны поступают далее по привычной административной лестнице к хозяйственникам, монтерам, уборщицам. Монтеры с ухмылкой записывают в ведомостях фиктивный ремонт фиктивных предметов, уборщицы, делая у виска известный жест пальцем, моют вымышленные коридоры, мойщики окон с удовольствием выписывают счета на мытье несуществующих окон. Образуется цепь безумной лжи, вовлекающая в свою круговерть всех и каждого. Ненормальное становится нормой.
Для написания первой повести Квидо понадобилось чуть больше трех недель. В последнее воскресенье августа он запаковал рукопись и в понедельник утром срочной почтой послал ее в пражское издательство, редактор которого уже рецензировал его первые рассказы.
— Чешская литература, — комментировал свои действия Квидо, — дольше ждать не может.
6) — Мой дорогой юный друг! — сказал редактор Квидо в самом начале их первой личной встречи. — Вы все же чудовищно наивны!
Квидо испугался, что в его повести есть нечто, уличающее его в наивности, и состроил извиняющееся лицо.
— Не станете же вы утверждать, что первое произведение — литература? Что это нормальная очередная книга? — спросил редактор.
— А разве нет? — прямодушно спросил Квидо.
— Конечно нет! — смеясь, выкрикнул редактор. — Это тренировочная езда, некоторый эксперимент или, скажем, разогревающий тренажер, да назовите как хотите, но это никоим образом не литература. Первое произведение — это обыкновенная анкета по учету кадров.
— По учету кадров? — недоумевал Квидо.
Он выглядел непростительно неопытным.
— Ну естественно! — смеялся редактор. — Вы серьезно не понимаете этого?.. Кстати, знаете, чего вам там катастрофически не хватает? Образа рабочего.
— Рабочего? — переспросил Квидо.
— Дружище! — сказал редактор. — Без рабочего — никуда! Кто все-таки создает ценности? Рабочий. Не вахтер же!
— Но я ни одного рабочего не знаю, — возразил Квидо.
— За чем дело стало, познакомьтесь, — посоветовал ему редактор.
XII
1) На протяжении всей зимы мать Квидо упорно думала, как отвлечь своего мужа от постоянных мыслей о смерти. Он почти завершал работу над своим скорбным ложем, и ей страшно было даже представить, что может последовать дальше.
Однажды, когда отец Квидо взялся выстилать свое мрачное изделие сборчатым белым сатином, она пригласила обоих сыновей для решительного разговора.
— Заприте где-нибудь суку, мне надо сказать вам нечто важное.
