Татьяна Соломатина - От мужского лица (сборник)
— Непроявленный Бог[10] взывает к людям, а они бредут во тьме по кругу… и им кажется, что голос, который они слышат, — лишь песня ветра…
— Ни хрена себе!!!
— Это не я сказал. Хотя, может быть, и я. Давно читал где-то — образ остался. Печальный и красивый…
— Ты забыл добавить, что заодно ещё очень похожий на правду, да?!
— Да.
— Да-а, — опять передразнила она меня. — На правду нельзя быть похожим. Она просто есть, а всё остальное — это как мы себя с ней соотносим. Не соотносись, но будь. А ты говоришь «сопротивляться»! Сопротивляться — значит отталкивать. И как ты, такой разумный, каковым себя считаешь, позволяешь себе такую роскошь — отталкивать что-либо в мире, почти совсем уже потерявшем «притяжение»?
— Я пытаюсь понять…
— Нельзя пытаться поднять стакан. Его можно либо поднять, либо нет!
— Софистика.
— Это как посмотреть.
— Упрекаешь меня в нерешительности?
— Ни в чём я тебя не упрекаю, — она вдруг резко сбавила тон. — Всё, что я говорила тут, в не меньшей степени касается и меня… и любого из нас. Будь он из нас, из них, из этих или из тех. Всё едино. Даже отрицание единства. К Шуту всё! Прости. Меня здорово выбило из колеи сегодня — ты должен понять. — Последние слова, прозвучавшие как просьба, странным эхом отозвались где-то в глубине меня.
— Маш, тебе не за что просить прощения. И… — я замялся на секунду. — Какое-то незнакомое ощущение шёпотом подсказывает мне изнутри, что понимаю я больше, чем могу подумать и сказать. Может, я и дурак, но поверь — я понимаю.
— Это как волна, правда? Её не выскажешь, хоть и ощущаешь. Не нарисуешь, хотя, кажется, — вот она — ты видишь её. Хочешь нарисовать. Но это необычное зрение. Значит, нужны и необычные карандаши, да?!
Всё-таки у меня, наверное, никогда не получится излагать свои мысли так просто и ясно, как получается у неё.
— А я не говорила тебе, что мою маму тоже звали Маша, нет? — нотки напряжения и нервозности исчезли из её голоса. — Она дала мне своё имя. СВОЁ, понимаешь? Мама была уверена, что имя обрастает личной судьбой, и, отдавая его мне, она надеялась, что все достоинства, накопленные ею, перейдут ко мне. О недостатках она не думала — она была гордой женщиной, и я могу её теперь понять. Это была единственная возможность исключить малодушие, ставшее столь свойственным людям. Она очень много разговаривала со мной и всё время напоминала, что то, о чём она говорит, — очень важно. Хотела привлечь больше моего внимания. Но я почти не помню, о чём мы разговаривали. Тогда мне казалось, что она просто пытается представлять меня взрослой. Что для неё это своего рода игра. Но однажды — я помню этот день — она сказала, что мы больше не будем разговаривать «о всякой ерунде», как она выразилась. Я была удивлена, но вздохнула с облегчением, потому что, честно говоря, мне далеко не всегда нравились её заумные речи. «К тому же она постоянно твердила: «Пока у тебя ещё есть время…» Видимо, как и ты, она была уверена в том, что с момента достижения возраста СНП человек становится интенсивно зависимым от Информационных Потоков. Мне же тогда больше хотелось другого. Поваляться с ней в постели, обнявшись. Рассказать последний дурацкий сон про то, как я заблудилась в Городе, который был совсем непохож на наш, потому что здания были такими маленькими, что всё время было видно небо и солнце. Мне хотелось, чтобы она не уходила на работу, а вместо этого рисовала бы со мной смешных маленьких человечков, летающих верхом на фантомасках. Она не разговаривала со мной о вещах, которые я не понимала, несколько дней. Или недель?… Не помню. И даже перестала приговаривать про себя это вечное «пока у тебя ещё есть время…», как она обычно делала, расчёсывая меня по утрам. И однажды вечером, когда мы уже легли в кровать, она вдруг сказала: «Я знаю одну очень интересную историю. Мне её рассказывала в детстве моя мама — твоя бабушка. Если хочешь, я расскажу её тебе. Но она длинная, хоть и очень интересная». «А что это за история, мам?» — спросила я её тогда. «Это сказка». Я не любила дурацкие сказки, но она сказала, что это не обычная «развивающая сказка для деток-даунов». Так и сказала, представляешь?! А что это НАСТОЯЩАЯ сказка. И так она это произнесла, что в моём воображении тут же закопошилось что-то неясное, напоминающее то смешанное чувство, какое знакомо только детям, — испуг и любопытство одновременно. «И о чём эта сказка?» — спросила тогда я, не будучи ещё уверенной, что хочу услышать ответ. Мама пристально посмотрела на меня и говорит: «Нет. Не сегодня. Это очень длинная история, а ты устала, моя маленькая. В другой раз». На следующий день я с нетерпением ждала вечера и даже попросила её лечь спать пораньше в надежде, что сегодня мама расскажет свою сказку. Но всё повторилось. «В другой раз, малышка, сегодня мама очень устала». Мама всё сделала правильно, потому что она была не только гордой, но и умной женщиной, — и таким нехитрым способом она довела моё возбуждение до предела. И в тот вечер, когда моё любопытство уже должно было лопнуть от иглы обманутого ожидания, она наконец сказала: «Прости, я долго думала, стоит ли мне рассказывать ту историю, которую я тебе обещала. Дело в том, что бабушка поведала её мне, взяв слово никогда и никому не пересказывать. Но я всё же думаю, будь бабушка сейчас с нами — она бы разрешила поделиться с тобой нашим секретом. Я практически в этом уверена». Это был последний выстрел. Ещё больше меня могло заинтриговать разве что, если человечки из моих рисунков вдруг ожили бы и стали летать по комнате. А дальше мама поступила ещё более правильно. Она договорилась со мной о том, что будет рассказывать мне сказку небольшими частями, чтобы не утомлять ни себя, ни меня, ведь история была длинной. Какая же она всё-таки была у меня умница! Тем самым она превратила мою жизнь в сладкую череду предвкушений, оставляя при этом целый день на обдумывание и переживание уже услышанного. И в тот же вечер мама попросила пообещать, что я никогда и никому не буду рассказывать того, что услышу. Мы крепко обнялись и поцеловались, скрепив наш тайный договор, и она начала… Ты не устал? Тебе интересно послушать сказку? — спросила Маша и засмеялась.
— Боюсь, что я, как и ты тогда. Моё любопытство вот-вот лопнет.
— Ну, учитывая, что, лопнувший, ты уже ни на что не будешь годен, придётся мне продолжить…
— А как же тайный договор?
— Знаешь, — немного подумав, ответила она, — иная клятва даётся лишь для того, чтобы тот, кто клянётся, сам определил смысл чего-то важного внутри себя. Отвечу тебе мамиными словами. Будь она здесь с нами, она бы не возражала. Я практически в этом уверена.
— Но ты нарушишь преемственность поколений. История выйдет из семьи и может начать самостоятельную жизнь.
— Что-то мне подсказывает, что этого не произойдёт.
— Что ты имеешь в виду?
— А не найдётся ли у тебя чего-нибудь… — вдруг приподнявшись в кресле и подсунув лодыжку под колено другой ноги, сказала Маша — …чего-нибудь, кроме сигарет?
— Кроме сигарет? — не понял я.
— Ну, не разочаровывай меня! Чтобы у такого ренегата-тугодума как ты не нашлось, чем бы угостить женщину?
— А-а… — насчёт тугодума, получалось, она была права.
Дело в том, что употребление естественных стимуляторов — в частности, алкоголя — допускалось только в публичных местах. Розничная торговля спиртным «навынос» была сначала ограничена, а потом и вовсе прикрыта ещё лет триста назад. Они тогда чего только не напридумывали под девизом «Открытость во всём!». Анонимность как факт была исключена из жизни. Впрочем, как я теперь догадываюсь, задачи у них были совсем другие. Посему как «факт» она, может быть, и ушла, но неприятные ощущения почему-то всё равно остались.
Суррогатные напитки, конечно, можно было найти всё на том же чёрном рынке. Но, во-первых, как и за всё, приобретённое там, приходилось расплачиваться услугами разного рода, обычно связанными с информацией, — последние наличные деньги-то помахали миру ручкой пять столетий тому как — это любой знает из курса всё той же их Естественной Истории. А во-вторых, «менялы» особо не утруждали себя борьбой за качество. Их, конечно, можно было понять, но всё же. Так что одно дело время от времени приобрести «паука» или ещё какой-нибудь полезный прибор, а другое — регулярно отовариваться. Эдак вся жизнь будет отработкой еженедельных, а у кого — и ежедневных доз.
Но мне в этом смысле повезло. Мой «меняла» — высокий угрюмый старик — сам был любителем «закрытого» употребления. «Не понимают они ничего в людских делах. В ихних бедламах рафинированно накачиваться, чтобы потом какое-нибудь пугало автоматическое тебя будило, — это одно. А у себя в номере, в тишине, «кондовенького» за «Всё про всё!» и за «Шут их подери!» — совсем другое дело», — частенько говаривал он, когда мы с ним под шумок принимали по глотку неплохо очищенной жидкости. «И что может быть лучше приятной беседы на закуску?!» Я по мере надобности с осторожностью делился с ним своими мыслями, старательно избегая слова «информация», от которого его начинало трясти. Странный был вообще старик. Больше всего интересовался, что новенького мне удавалось выкопать в файловой библиотеке о древней жизни, ибо я как аналитик статистического отдела всё же имел некоторые преимущества в доступе к подобного рода данным. Так что каждый раз, когда я слышал от него скрипучее «Чё новенькаго-то?», то уже не сомневался, о чём идёт речь.
