Герман Вук - Внутри, вовне
Нечто похожее мы видели двадцать лет назад, во времена Маккарти, когда шла охота на мелких государственных служащих, которых когда-то, давным-давно, еще во времена Великого кризиса, закрутило в водовороте левого радикализма — некоторых вплоть до того, что они аж вступили в компартию. Все это, с начала до конца, был бред сумасшедшего, начавшийся с того, что попался в капкан высокопоставленный служащий Элджер Хисс, которого уличили в том, что он солгал комиссии конгресса о своем коммунистическом прошлом. Пресса и телевидение тогда рвались на добычу точно так же, как сейчас, и поднимали дикий вой по поводу каждого имени, которое всплывало на сенатских слушаниях, начатых по инициативе висконсинского сенатора Маккарти. Это был чистый кошмар. Вся наша либеральная команда гудела, как растревоженный улей, и очень многие торопились выбросить свои потрепанные экземпляры книг Карла Маркса и Литтона Стрэчи — на случай, если ночью к ним в дверь постучат агенты ФБР. В этой злобной свистопляске у некоторых полетели вверх тормашками жизнь и карьера. Но Маккарти так ничего и не обнаружил — решительно ничего.
Парадокс в том, что Элджера Хисса уличил в лжесвидетельстве не кто иной, как нынешний президент, который тогда был конгрессменом. Это сделало его национальным героем. Конечно, он ловил рыбку в маккартиевской мутной воде лишь до тех пор, как Маккарти был осужден сенатом и сгинул. И вот теперь точно так же охотятся на него самого, и из своего укромного кабинета я слышу, как по всему Белому дому разносится вой о несправедливости и безответственности прессы и телевидения. И, кажется, здесь никому не приходит в голову, что во всем этом есть какая-то высшая справедливость, ибо это маккартизм наизнанку, в котором главной дичью стал тот самый человек, который двадцать лет назад начал такую же охоту на других.
А парадоксальнее всего, наверное, то, что наши либералы — и в том числе моя дорогая жена Джен, ставшая вожаком в стае, — расхватывают газеты, упиваются уотергейтскими заголовками и телевизионными репортажами и чувствуют себя на седьмом небе. И это мы-то, которые когда-то так негодовали и ужасались, видя, как пресса трубит во все трубы, раздувая обвинения Маккарти, и ради сенсации рвет зубами добычу. Как видно, независимо от политических взглядов, природа человеческая всегда одна и та же.
Я уже говорил, что постараюсь на этих страницах держаться подальше от Уотергейтского скандала, и я от своих слов не отказываюсь. То, что президент и команда его ближайших помощников уличены в довольно неблаговидных поступках — более того, в нарушении закона — и что его теперь вдобавок поймали на лжи, мне кажется совершенно ясным, как это ясно и газетным гончим, и их читателям. Все почуяли запах крови. Все ощутили себя в реальной жизни участниками захватывающей многосерийной мелодрамы, сюжет которой составляет свержение президента. За всем этим, как мне кажется — хотя вслух об этом никто не говорит, — за всем этим подспудно кроется раздражение нашей вьетнамской неудачей. Американцы не любят, когда их бьют. А уж если такое случается, то должны полететь чьи-то головы, а он все-таки как-никак — президент. В эту войну нас втравили три других президента, но, на его беду, наше выползание из нее произошло в его вахту. Бедняга сейчас фотографируется с возвращающимися военнопленными, надеясь, что это ему как-то поможет в нынешней уотергейтской сумятице, а на самом деле он только еще глубже загоняет себя в угол, потому что предстает перед людьми как мошенник, который бомбил бедных азиатов и все-таки проиграл войну.
Мой письменный стол уже заливает солнцем; нужно пойти поспать. Но я только что назвал президента Соединенных Штатов — самого могущественного политика на свете — «беднягой», и это очень показательно, не так ли? Может быть, именно поэтому я все-таки останусь в Белом доме. Президент — это человек, словно бы выскочивший из книг Горацио Элджера: воплощение американского идеала, ничтожный бедняк, который благодаря силе воли и твердости характера сумел подняться из грязи в князи. Кажется, после Линкольна не было в Америке президента, у которого начало жизни было таким малообещающим. И вот он — в Белом доме; и никто его не любит, миллионы людей его ненавидят, и это началось не вчера — так было с тех самых пор, как он пришел в Белый дом. Кажется, ему на роду было написано, что его вынудят уйти в отставку с поста президента — такая уж, знать, ему выпала доля, и он, сам того не зная, шел к ней всю жизнь.
Ну, а мне довелось смотреть эту мелодраму из первого ряда. Сейчас, когда сточные воды Уотергейта поднимаются все выше и их зловоние пронизывает все здание, у меня нет никаких особых дел. Джен мне бы в горло впилась, услышь она это, но, если б я мог, я бы рад был помочь этому бедолаге, которому сейчас приходится так туго. И я пытаюсь как-то помочь, вставляя шутки в его речи. А тем временем за окном уже чудесное утро, и магнолии в полном цвету. Несколько часов сна, а затем прогулка пешком до Белого дома — мое лучшее удовольствие в эти мрачные и пугающие дни.
Действительно ли Египет нападет?
* * *
С тех пор как я второпях написал эти последние страницы, прошло две недели. Позвольте мне вкратце рассказать, что произошло за это время.
Эйб Герц вернулся. Ложная тревога. То ли так, то ли израильская всеобщая мобилизация отбила у египтян охоту нападать. По крайней мере, после массированного сосредоточения войск и военной техники, которое выглядело как подготовка к немедленному вторжению, на египетской стороне канала дали отбой.
Первое, что сделал Герц, вернувшись в Вашингтон, — это разругался с Сандрой. Их роману конец — по крайней мере пока. Сандра придерживается очень четких отрицательных взглядов на Израиль. Я всегда был уверен, что появление арабского ухажера было самым недвусмысленным и резким выражением Сандриного мнения об Израиле — и обо мне как юрисконсульте Объединенного еврейского призыва. После Шестидневной войны я, подобно большинству евреев, пришел к выводу, что Израиль сейчас является точкой опоры для нашего древнего народа. Если моя маленькая высоколобая интеллектуалка, примкнувшая к «новым левым», не может этого понять — ладно. Я и сам когда-то думал, что сионизм — это для тех, кто витает в облаках. Что ж, как мудро говорят французы, «il faut la jeunesse se passe».
Две недели тому назад израильский посол напугал меня до смерти, доверительно сообщив, что израильская оборонительная линия вдоль Суэцкого канала держится на честном слове и что, в сущности, ее никто не охраняет, кроме горсточки солдат, которые все время демонстративно передвигаются с места на место, чтобы создать впечатление, что израильтян там в десять раз больше, чем на самом деле. Как может Израиль идти на такой риск? На это есть один, очень трезвый ответ: у Израиля нет другого выхода. Постоянная армия там очень мала; основой израильской военной мощи являются резервисты. Они очень хорошо обучены, и буквально за день-другой вся страна может стать под ружье. Но если значительную часть резервистов держать под ружьем все время, израильская экономика этого не выдержит. Эйб Герц говорит, что даже та недолгая мобилизация, с которой он только что вернулся, обошлась Израилю в двадцать или тридцать миллионов долларов. Для такой бедной и крошечной страны это не так уж мало.
По словам Эйба — и то же самое сказал мне вчера за обедом израильский посол, теперь уже не такой нервный, — израильская победа в 1967 году так напугала арабов, что теперь символическое воинское соединение, численностью каких-нибудь две тысячи человек, может выстоять чуть ли не против всей египетской армии, если она не сконцентрирует на линии атаки все свои силы для широкомасштабной войны. Надеюсь, что так оно и есть. Когда несколько лет назад я побывал на израильских укреплениях, расположенных вдоль Суэцкого канала, мне показалось, что они чертовски ненадежные, но я сказал себе: «Что я понимаю в военных действиях на суше?» На другом берегу этой широкой канавы можно было невооруженным глазом видеть передвижение очень значительных египетских соединений. Кучка израильских солдат, противостоявших им, казалась достаточно бодрой и уверенной в себе, но она очень сиротливо выглядела в этих песках, под палящим солнцем, осаждаемая роями мух; солдаты жили на полевых рационах и только и мечтали, чтобы их поскорее сменили, это были коричневые от загара молодые парни в зеленой полевой форме, почти все моложе моих двух сыновей.
* * *
Скоро к нам должен приехать Брежнев, так что средства массовой информации на время оставили президента в покое. Вроде бы начинает утихать буря обличений, разразившаяся после того, как он сделал свое «разъяснительное заявление», в котором признал, что в Белом доме совершались долго скрываемые нечистые дела. Это заявление он сделал явно не по доброй воле, а потому, что кто-то из сотрудников Белого дома собирался расколоться и в награду попросить иммунитета от судебного преследования. Когда-нибудь обо всем этом будет написано в учебниках истории — о том, как президент поразил всех, сознавшись в том, что, по его тайному поручению, какие-то идиоты пытались незаконно собрать компрометирующие сведения о людях, которых он считал правонарушителями. Не диво, что карикатуристы изображают теперь Белый дом в развалинах, как после землетрясения, или рисуют президента с округлившимися от ужаса глазами на палубе корабля в ураган; или еще — он стоит на песчаной косе с надписью «президентство», которую заливает поднимающийся прилив; или он корчится в ярком луче света, раздетый до плавок. Сейчас, когда он собирается встретиться с советским боссом, наша пресса всячески изощряется, изображая президента в самых смешных и непрезентабельных видах.
