Герман Вук - Внутри, вовне
В обычное время «Бобэ» была улыбающейся, почти легкомысленной старушкой. Ее хорошо уложенные седые волосы выбивались из-под коричневого парика, который полагалось носить богобоязненной старой еврейке. Она весело хлопотала на кухне, мешая маме, но готовила очень аппетитное шоколадное печенье, пеклеванные хлебцы, макароны и штрудели, которые, по-моему, мама недостаточно ценила. Но когда у «Бобэ» начиналась хандра, все менялось. Она на всех нагоняла страх. На лице у нее было выражение смертной тоски, парик исчезал, она громко топала по квартире, беспрестанно расчесывая свои седые волосы, падавшие ей на плечи, она ни с кем не разговаривала и не отвечала, когда к ней обращались. Или же она запиралась у себя в комнате, откуда исходили миазмы тоски и жидких мазей. Это могло продолжаться день за днем, и в первый раз это случилось именно тогда, когда мама взбеленилась, узнав, что не прибыл Велвел. До того дня мама всячески обхаживала «Бобэ», сдувая с нее каждую пылинку, но когда ее постиг этот удар, маска упала, а у «Бобэ» началась хандра.
Здесь нужно добавить, что тайна неприбытия Велвела разъяснилась лишь несколько месяцев спустя, когда на адрес папиной прачечной пришло из Риги длинное письмо на идише. Папа прочел его вслух за ужином. «Бобэ» в тот день была в нормальном настроении, но у мамы, когда она выслушала письмо, началась такая хандра, какая никакой «Бобэ» не снилась. В письме говорилось примерно следующее:
«Многоуважаемая и любимая Сара-Гита, шурин реб Илья-Александр и дети Исроэл-Довид и Лея-Мирьам, чтоб вы были все здоровы и счастливы!
Вы должны меня поздравить. Я — жених. Это был для меня дар Божий, прямо с небес. Я встретил мою суженую здесь, в Риге, пока я занимался оформлением шифскарты, и я сразу понял, что это моя судьба. Она происходит из одной из лучших еврейских семей Риги, ее отец — богатый маклер по торговле сеном и фуражом, и он очень ученый человек, а ее мать приходится дальней родственницей самому Виленскому Гаону. Приданое очень щедрое, хотя мы все еще обсуждаем подробности, и я еще не все получил, а пока мы поселились в Риге в уютной маленькой квартирке. Малка, моя возлюбленная нареченная, не хочет ехать в Америку, она говорит, что там люди недостаточно благочестивы, так что мы остаемся в Риге…»
Дальше шли многочисленные подробности о семье невесты, о квартире, о надеждах Велвела стать компаньоном своего тестя в торговле сеном и фуражом и о замечательных рижских евреях. В письме ни слова не говорилось о тех немалых суммах денег, которые папа послал Велвелу. Насколько я помню, кончив читать письмо, папа озадаченно сказал:
— Странно: он ничего не пишет о деньгах.
— О деньгах? Он же сын кайдановки! — огрызнулась мама.
На этом мои воспоминания тускнеют. О дальнейших похождениях дяди Велвела мы еще расскажем — это была лишь его первая выходка; но — всякому овощу свое время.
* * *
Когда у «Бобэ» начиналась хандра, с этим уже нельзя было ничего поделать. «Бобэ» приходила в норму сама, занявшись каким-то делом: пекла какой-нибудь необычный пирог, или варила диковинный суп, или еще что-то стряпала по рецепту старого галута. Сразу же, только приехав, она стала приготовлять отличную домашнюю настойку, которую разливала по множеству кувшинов. В то время в Америке уже был в силе сухой закон, и законно купить можно было только какое-то лиловое пойло, совершенно не хмельное. На Олдэс-стрит бабушкина настойка произвела сенсацию. Мама как-то дала эту настойку попробовать Франкенталевой матери на шабес, хотя Франкентали шабес не очень-то и отмечали. На другой день миссис Франкенталь, сияя белозубой улыбкой, появилась у нас в квартире; она стала расхваливать «Бобэ» на своем жутком галицийском идише, превозносить до небес ее настойку и отпускать намеки — легкие, как шаги бронтозавра, — что она была бы ужасно благодарна за кувшин-другой такой настойки и готова была бы даже за нее заплатить. Ее муж был от настойки без ума.
«Бобэ» вежливо направила миссис Франкенталь к своей невестке, для которой она, по ее словам, и сделала эту настойку. Так что дело было за мамой. И миссис Франкенталь вынуждена была начать все сначала и обхаживать маму. Она соловьем заливалась о том, какой я блестящий ребенок — по словам Поля, краса и гордость класса мистера Уинстона, — и о том, что ее муж всегда внушает Полю брать пример с Дэвида Гудкинда, и о том, что я покорил сердца всех девочек в классе 7-А — такой я писаный красавец. Маму было хлебом не корми, а подпусти ей такой лести, да и я не прочь был послушать про себя такие панегирики, ходя оба мы знали, что все это враки, и что по отношению к Гудкиндам обитатели франкенталевской квартиры — это почти то же, что Ку-ку-клан, и что Франкентальша просто зарится на бабушкину настойку.
Должно быть, ее муженек приказал ей не возвращаться без товара, потому что она все тараторила и тараторила и никак не хотела уходить. Мама позволила ей полебезить и поунижаться, пока Франкентальша совсем не выдохлась. Тогда мама сказала, что «Бобэ», конечно, сделала эту настойку на Песах, когда вся семья соберется и навалится на настойку и будет пить ее галлонами, но если что-нибудь останется, то, конечно, она охотно даст миссис Франкенталь кувшинчик. А пока она попросила передать привет мистеру Франкенталю и Полю. Миссис Франкенталь капитулировала и ушла, кинув на маму тот взгляд Дракулы, который ее сын явно у нее унаследовал.
После этого бабушкиного торжества напряжение в нашей квартире ослабло. Но мама стала нажимать на папу, чтобы он помог доставить в Америку ее замужнюю сестру Ривку — с мужем и всем семейством, — которых можно было бы поселить вместе с «Бобэ». Папа уже переписывался с Ривкой, но Ривкин муж отвергал капиталистическую систему, и чтобы уладить этот вопрос, нужно было время. А тем временем мама присмотрела просторную пустующую квартиру на Лонгфелло-авеню, в нескольких кварталах от Олдэс-стрит, но все еще в микрорайоне моей 75-й школы. Мама хотела сразу же выплатить все, что нужно, за квартиру на Олдэс-стрит и переселиться на Лонгфелло-авеню как можно скорее. Она доказывала, что Ли быстро растет, да и я уже не ребенок, и нельзя мне больше спать вместе с сестрой на диван-кровати, да и на кухне тоже, хотя там я сплю один на полу, а Ли на раскладушке. Но папа уперся. Он возразил, что Велвел вытянул все наши сбережения, а чтобы оплатить переезд в Америку Рив-ки со всеми ее чадами и домочадцами, нужно целое состояние. Более того, в прачечной «Голубая мечта» дела тогда, как назло, шли неважно. Не такое это было время, чтобы позволить себе начать больше платить за квартиру.
* * *
Собственно говоря, в прачечной тогда не просто дела шли неважно, — там был настоящий кризис. Чтобы облегчить выплату долгов, накопившихся за прачечной, папа и его два компаньона продали долю в деле некоему мистеру Сусловичу — худощавому, желчному, очень религиозному маклеру по торговле недвижимостью, который, таким образом, стал четвертым компаньоном. Суслович очень скоро понял, что Бродовский и Гросс в деле — сплошной балласт, но ему потребовалось какое-то время, чтобы начать атаку на тупую спесь Бродовского. Взрыв произошел из-за спора о замене фургонов грузовиками.
Пакеты с бельем, которые собирали у заказчиков и потом доставляла заказчикам, все еще развозились на конных фургонах — таких, каким правил Джек-выпивоха. Мистер Суслович подсчитал, что если развозить белье на грузовиках, то вместо нынешних семи фургонов прачечной потребуется всего два грузовика, это обойдется гораздо дешевле и поможет увеличить число заказчиков. Мистер Суслович предложил, что он из своего кармана выложит аванс на покупку грузовиков. Но Бродовский уперся. Его бесконечные и бессвязные возражения сводились, в сущности, к двум аргументам: во-первых, возчик Моррис — это его, Бродовского, шурин, а Моррис — слишком нервный, чтобы водить грузовик, во-вторых, владелец конюшни Сэмюэль Бендер — это его двоюродный брат. И Бродовский кричал:
— Или мы прольем кровь Сэма Бендера? Нет, мы не прольем кровь Сэма Бендера!
В один прекрасный день компаньоны устроили совещание на нашей квартире на Олдэс-стрит, и Бродовский несколько часов не давал спать мне и Ли, потому что он до глубокой ночи все колотил кулаком по столу и орал как безумный:
— Мы не прольем кровь Сэма Бендера!
После того как Бродовский и Гросс ушли, Суслович остался и еще долго сидел с папай и спорил с ним на идише. У Сусловича была привычка в разговоре на любую тему вставлять арамейские термины из Талмуда.
— Они же два идиота! — кричал он. — Два идиота! Только та разница, что Гросс — это идиот общего права, а Бродовский — идиот писаного закона!
(Для непосвященных объясню: идиот общего права — это, в переносном смысле, обыкновенный идиот — по-арамейски «шейте деравонаон»; а идиот писаного закона — это идиот с интеллектуальными претензиями — «шейте деорайсо».)
