Герман Вук - Внутри, вовне
В этих играх моим первым напарником был Феликс Бродовский. Однажды мы с Феликсом, блуждая с карманным фонариком по неосвещенному складу, наткнулись на какие-то нагромождения пыльных ящиков, заваленных деревянной трухой. Когда мы открыли один ящик, мы увидели в нем сверкающее золото и серебро. Я тогда только что прочел «Тома Сойера»; и я, конечно, решил, что это — спрятанное сокровище и теперь мы будем всю жизнь богаты. Мы кинулись назад к родителям, которые объяснили, что это всего лишь старые оловянные блестки и мишура, оставшиеся от «Вулворта», и цена им — ломаный грош; и они продолжали свои деловые разговоры, поглощая грудинку и картофельный салат. Сотня таких воскресных вечеров навеки связала в моем сознании кошерные деликатесы с вечными раскатами голоса Реувена Бродовского.
Феликс, младший сын Бродовского, был примерно моим ровесником; у него было бельмо на глазу, он был толстый, как его мать, и так же беспечен и добродушен. Мы дружили до тех пор, пока однажды, во время перемены в еврейской школе, он стал издеваться надо мной за то, что я сделал смешную ошибку в переводе какого-то места из книги пророка Самуила. Боюсь, я слегка хватил через край, когда, обидевшись, назвал его «мордастым мудаком». Это, конечно, было не очень элегантно, но Феликс еще добавил масла в огонь: как все толстяки, он если уж взбесился, то словно белены объелся. Он стал гоняться за мной в классе по партам, потом выгнал меня в коридор, а оттуда на лестницу; он кричал, что убьет меня, и никто — ни школьники, ни даже учителя — не мог его унять. И, когда он вопил, интонации у него были точь-в-точь как у его отца, когда тот вопил, что не позволит пролить кровь Сэма Бендера. Феликс кричал, что он мне покажет, как называть его «мордастым мудаком», и все повторял и повторял эти слова, оповещая таким образам всю школу, из-за чего разгорелся сыр-бор. Еврейская школа помещалась в старом деревянном здании, и, когда Феликс гонялся за мной по коридорам и лестницам, весь дом ходил ходуном и грохот стоял такой, что впору мертвеца разбудить.
Наконец нас изловили двое учителей, которые поволокли нас к директору — суровому человеку по имени мистер Абрамсон. Из-за Феликсова бельма казалось, что он смотрит не на мистера Абрамсона, а куда-то в сторону, и он снова выкрикнул в воздух:
— Я не дам называть себя мордастым мудаком!
У мистера Абрамсона аж очки с носа слетели. Он их поднял и молча сделал рукой знак, чтобы мы вышли из кабинета. Никого из нас не наказали. Наверное, мистер Абрамсон был слишком ошарашен, чтобы принять какие-то меры. Как нетрудно заметить, Феликс тоже был в достаточной мере «идиот писаного закона», хотя вообще-то он был неплохой парень. И, в довершение всех бед, с того дня его в этой школе иначе не называли, как «мордастым мудаком». Я подозреваю, что даже мистер Абрамсон мысленно его так называл. Аллитерация оказалась очень прилипчивой.
Как бы то ни было, Бродовские были кланом — членами «мишпухи», заклиненными друг на друге. Когда дети Бродовского выросли, я побывал на их свадьбах. Трое мальчиков и их сестра — все они вступили в брак очень рано, и их свадьбы просто светились семейной привязанностью. Это не были шикарные дорогие свадьбы, и даже религиозного духа в них было немного. Но когда эти молодые Бродовские обнимали и целовали друг друга — и целовали свою мать, утопавшую в розовых кружевах и в гардениях, и целовали своего седого отца, у которого от радости глаза были на мокром месте, — вы ощущали, что перед вами действительно любящая семья, и понимали, что такое настоящие узы крови. Бродовский, видно, был хороший отец, иначе у него не было бы такой семьи.
Дружба, завязавшаяся еще в старом галуте, и тот неоспоримый факт, что Бродовский взял папу в дело без денег, сыграли, конечно, свою роль, но, наверно, папа не смог выгнать Бродовского из дела в первую очередь именно из-за того, какой Бродовский был семьянин. Не знаю, восхищаться ли мне папой за это или жалеть его. Но так или этак, сейчас уже тридцать лет, как слишком поздно об этом думать.
* * *
Ну, а теперь вернемся к кислой капусте. Упрямое бабушкино желание ее заквасить совпало по времени с нашим переездом на Лонгфелло-авеню, иначе не произошло бы такой катастрофы. Женщина в день переезда — это огнедышащий дракон. Сочетание двух женщин в день переезда, особенно когда одна из них свекровь другой, — это атомная бомба. Добавьте к этому то обстоятельство, что «Бобэ», зная, что мы переезжаем для того, чтобы она не стесняла маму, снова впала в хандру; и добавьте еще и то, что я вам сейчас расскажу о процессе изготовления кислой капусты — по крайней мере, по рецепту «Бобэ»; и тогда, может быть, вы начнете понимать, что это был за взрыв.
Даже сложенные в гостиной капустные кочаны быстро созрели. Может быть, потому, что их сложили у радиатора парового отопления. Я знаю только, что, когда папа их принес, от них исходил приятный запах фермы; но уже на другой день, когда я вернулся из школы и вошел в квартиру 5-Б, у меня было впечатление, что у нас подохла лошадь. В Бронксе тогда все еще иногда на улицах то тут, то там подыхали немногие оставшиеся лошади. Замученные старые клячи, выбившись из сил, валились с ног, и тогда возницы распрягали их и уволакивали прочь свои тележки, оставляя муниципальным властям убирать с улиц коченеющие, обсиженные мухами лошадиные трупы. Немало было на улицах и дохлых собак и кошек, у них был свой особый запах, но больше всего смердели дохлые лошади, и, проходя мимо них, приходилось, убыстряя шаги, зажимать нос.
Однако в нашей квартире вонь шла от капустных кочанов, хотя «Бобэ» еще даже не начала их шинковать. Она занялась этим на следующий день, и когда я пришел домой из школы, по всей квартире — и в коридоре, и на кухне — лежала шинкованная капуста; одна куча была даже в гостиной. Не знаю.
как мы в тот вечер ужинали, и не понимаю, где мы с Ли той ночью спали — разве что нам постелили постель прямо на капусте. Но, по крайней мере, шинкование ее проветрило, и наутро запах был уже слабее. Кроме того, мама открыла настежь все окна. В квартире стоял собачий холод, и чтобы согреться, нужно было прижаться к самому радиатору, но хоть можно было дышать.
Через день или два, придя из школы, я обнаружил, что капуста исчезла. Полностью исчез и запах. Это был большой сюрприз. Каким-то магическим способом, которому она, наверное, выучилась в старом галуте, «Бобэ» умудрилась затолкать все эти капустные горы в горшки, а горшки плотно закрыть крышками. Это были довольно большие горшки, но все-таки набить в них всю капусту был подвиг. В квартире было чисто, как всегда, нигде не было ни одного капустного обрезка. Наверно, «Бобэ», по народному рецепту, добавила в капусту какую-то примесь, отчего та съежилась в объеме. Во всяком случае, капусты в квартире больше не было.
Кажется, я первый услышал странный шум. Он разбудил меня ночью: это было низкое, глухое ворчанье. Само по себе оно не пугало и не мешало: просто это был новый и незнакомый звук. Я встал с постели и обошел всю квартиру, пытаясь определить, откуда он исходит, и наконец обнаружил, что он идет из горшков. Горшки все еще были плотно закрыты пробками, они не пахли, но в них что-то явно происходило. Они словно ожили. Удовлетворив свое любопытство, я снова лег спать. Я знал, что бабушкины горшки — это не обычные горшки, с ними всегда что-то происходит. Когда бабушка варила свою настойку, никаких звуков эта настойка не издавала, но зато горшки выплескивали пену, как бешеные собаки, и начинали, как-то странно пахнуть. Я решил, что с горшками, которые немного ворчат, вполне можно жить; это ворчанье немного напоминало те звуки, которые издавала сама «Бобэ», когда она очередной раз впадала в хандру.
То, что за этим последовало, можно описать только на идише. На этом языке ворчание обозначается звукоподражательным словом «бурча»: это слово очень точно передает тот звук, который издавали горшки на следующее утро. Негромко, неторопливо, они все повторяли: «бурча, бурча, бурча». Как я уже сказал, звук этот не был неприятным — просто необычным. Но человеку нервному и взвинченному — а именно в таком состоянии была тогда мама, укладывавшая вещи для переезда, — звук этот, возможно, казался несколько угрожающим. И вот за завтраком мама грозно сказала папе:
— Ди кройт бурчет («капуста бурчит»).
— Бурчит? — задумчиво переспросил папа, прихлебывая кофе. У него был отсутствующий взгляд, что означало, что в прачечной дела опять идут неважно.
— Ты что, не слышишь? Или ты оглох?
Воплощенное долготерпение, папа отставил в сторону кофе, встал и прислушался; затем он снова сел за стол. Мы с сестрой, стараясь не глядеть на взбешенную маму, торопились поскорее покончить с нашей овсянкой.
— Ну, так она бурчит, и что? — сказал папа, пожав плечами.
Но мама не собиралась складывать оружие:
